Трудно человеку в подобном состоянии быть одному, и даже такому, как Клавдия, трудно. Решила, что сходит к ней, к этой самой Марьянке. Надела пальто, шапочку свою барашковую — набок, волосы подправила перед зеркалом, вышла за ворота. В ночном небе высоко, невидимые, гагакали гуси, тянули с юга на северные гнездовья, несли на крыльях весну. Весна бормотала в ручьях, вместе с рыбами взблескивала в остепенившейся Лопати, размахивала ярким фонарем, на столбе возле скотного, — была она повсюду, весна. Не было ее только у Клавдии.
Медленно шла Клавдия по улице, говорила себе, что идет к Марьяне, но знала: у Марьяны ей делать нечего; шла мимо правления, мимо кладбища; задержала шаг, постояла под окнами Людмилы Кирилловны. Людмила Кирилловна… Как–то она живет–поживает у них, в Воскресенском? Никогда у Клавдии с ней не было никаких особых бесед. Но обе интересовались друг другом, пассивно интересовались: что такое она, эта городская бабочка, или эта рыжая гордячка?
Клавдия постояла, подождала, не появится ли какая–нибудь — конечно, не какая–нибудь, а совершенно определенная — тень на занавеске, усмехнулась: до чего низко она пала, и пошла дальше. Она спохватилась, что зашла слишком далеко, только увидав каменные столбы ворот и черный тоннель липовой аллеи. «Ужас какой, куда меня занесло!» — подумала с неудовольствием и столкнулась с Ириной Аркадьевной. По многолетней привычке Ирина Аркадьевна прогуливалась перед сном. Клавдия хотела встать за дерево, даже не отдавая себе отчета — почему. Но ее уже заметили.
— Гуляете, Клавочка? — спросила Ирина Аркадьевна.
— Да, гуляю.
— А может быть, свидание?
— Удивляюсь, почему это вас интересует, Ирина Аркадьевна. Ну, а если свидание, то что?
— Да ничего, боже мой! Право же, Клавочка, я…
— Хорошо, хорошо.
Клавдия повернулась и быстро, едва ли не бегом, пошла назад в село.
Ирина Аркадьевна только усмехнулась и покачала головой: «Ну и ну, Петр Дементьевич. Что же это вы делаете?»
4
— Словом, желательно нам знать одно: сможем мы с вами или не сможем поднять его, этот миллион?
Так закончил Антон Иванович свою пространную речь на совещании партийного и производственного актива, который созвали они вместе с Дарьей Васильевной. Он ждал, тревожным взглядом окидывая лица сидящих перед ним. Люди молчали.
— Если агронома спросить, Петра Дементьевича, — Антон Иванович снова поднялся, — агроном говорит: народ захочет — сможем, не захочет — не сможем. Вы — народ, за вами слово.
Кто–то из скотниц задал вопрос об автопоилках: когда же их. поставят; по плану они уже в июле должны начать действовать, а пока и конь вокруг этого дела не валялся. Антон Иванович ответил. Затем директор школы Нина Владимировна, у которой цифры плохо держались в памяти, попросила напомнить, какой доход был предусмотрен планом. Антон Иванович тоже ответил, и опять молчание. Лаврентьев понял, в чем дело.
— Мне думается, — сказал он, — что и председатель, и партийное руководство, и я не совсем правильно повели совещание. Прежде всего товарищам надо было объяснить, зачем нам вдруг понадобился миллион. Это же не просто деньги, пачки сотенных бумажек в банковских обклейках. О настоящей цели расскажите, о своем плане, о поселке Ленинском, товарищ председатель.
— Упущеньице, — согласился Антон Иванович. — Ну тогда сейчас, я моментом до дому слетаю. Матерьяльчики нужны.
Он вышел. Все, кто тут был, заинтересованные, озадаченные, — что, мол, за перемены такие в жизни села, — обступили Лаврентьева и Дарью Васильевну. Лаврентьев отшучивался: не имею права разглашать тайну, не я автор. Дарья Васильевна повторяла: «Организованно, товарищи, надо, организованно».
Дело было дневное, заседали поэтому не в школе, а в правлении, обветшалом, вконец подмытом половодьем. Каждое слово слышно на улице, тем более — не слово, а гул многих голосов. Привлеченный шумом, вошел Савельич и уселся в уголку.
— Тебе что, дед? — насупился Павел Дремов.
— Что вам, то и мне, — отрезал Савельич.
— Здесь актив собрался.
— А я, по–твоему, что — негра американская? Мое дело цыц–нищкни, в отдельном транвае езди? Выберут тебя, конопатого, туды в президенты, вот куражься, бери Савельича к ногтю. Здесь мы с тобой, Паша, один другого не превзошли.
— Савельич, Савельич! — Дарья Васильевна легонько постучала по столу футлярчиком от очков. — Скажи лучше, как паром? Наладили?
— Я, что ли, ладить должон! Мое дело — водить его. Ладят плотники. Сидят на берегу, покуривают.
Чего бы еще наболтал Савельич, не вернись Антон Иванович! Председатель пришпилил кнопками к стене план будущего поселка, раскрыл тетрадку, но не заглядывал в нее, на память знал, сколько лесу, кирпича, железа, гвоздей, стекла, глины, извести понадобится, чтобы с бумаги поселок этот перенести на новые места.
Словом, другой получился эффект, чем от первой его речи о миллионе. Тут и миллион не упоминался, а разговоры пошли, хоть неделю заседай непрерывно. Вопросы сыпались, как зерно из мешка, — потоком. Как быть с ветхими, старыми домами? Будет ли ссуда от банка? Знают ли райком и райисполком про это дело?
Не один Антон Иванович отвечал. Отвечали Дарья. Васильевна, Лаврентьев. А вопросы все сыпались.
— Вечер вопросов и ответов получается, — заговорила, не вставая, Клавдия Рыжова. — О сути дела — никто.
— Дойдет, — пробасил Анохин. — Зачем спешка? Не телушку покупаем, жизнь ломать надумали.
— Не ломать, а строить, — не глядя ни на кого, поправила Анохина Клавдия. — Я поэтому коротко, о самой сути. Запишите, Антон Иванович: семеноводы — триста.
— Тысяч? Кланя!.. — В руках Антона Ивановича задрожал карандаш. — Триста?
— Уже сказала.
— Ошибочки не будет?
Клавдия не сочла нужным повторять обещание, смотрела через окошко на улицу, на дорогу, по которой вышагивали важные грачи. Не признаваясь себе, а может быть, и не ведая этого, она все силы прилагала к тому, чтобы показать Лаврентьеву, какая она есть, Клавдия Рыжова. Для него, для Лаврентьева, сделана нынче новая, модная прическа; для него обвивает белую шею ожерелье из голубого прозрачного камня; для него же говорятся такие короткие и веские слова. Пусть видит: хороша Маша, да не ваша. Занятая безмолвной борьбой с Лаврентьевым, Клавдия не очень вникала в план Антона Ивановича, — переносить село так переносить. Удивительного в этом ничего нет, — куда ни взгляни, везде одно: и жизнь перестраивается, и села, и города.
Иначе мыслили другие.
— Вот Клавдия нас укорила: молчим о сути, — забасил Анохин. — Мы не молчим — думаем и удивляемся на Антона. Здόрово Антон придумал. Не знаю, два ли, три года понадобятся на такое переустройство, я и десять лет жизни готов в него вложить. Ни труда, ни времени не пожалею. Точно! Не вороти нос, Савельич, обрыдли нам твои ухмылочки. Хвачу вот за воротник…
— Анохин! — Дарья Васильевна взяла в руки целлулоидный футлярчик. — У нас не палата лордов. Повежливей.
— Я вежливо, будь он, старый черт, проклят, сбил с линии! Вежливо… Тьфу его, нечистый!
Анохин сел, забарабанил пальцами по колену. Зло сопел.
Савельич, которому все это непонятное заседание казалось поначалу веселой комедией, — ишь ты, цельное село скринуть с места мужики задумали, смехота, да и только, — увидел дальше, что смехотой тут и не пахнет, вскочил после Карпа Гурьевича, затряс бородой.
— Удумали, благодетели! Наломать дров, да и бросить. Знаем вас! В Крутце старую мельницу сломали, тоже болтали: новая, новая! А где она, новая? Третий год сруб стоит — крышу не покроют… Езжайте хоть к царю Македонскому. Я никуда не сдвинусь!
— Не галди, Савельич, — как всегда спокойно, остановила его Дарья Васильевна. — Желание твое уважим. Живи себе, здравствуй с жабами.
— Он с ними в сродстве, — добавил Анохин.
— Сам гад болотный! — Затряслась дедова бороденка. — Ужом елозишь. Только бы от работы подале. Мужики пахать пошли, бабы–девки спину гнут — он заседает. Граф коломенский!
При этих словах не только Анохин — все почувствовали себя неловко. Больно и метко уколол Савельич. Разобраться — неудачное время выбрали для заседаний. Второй день пахота идет, овес сеют, подкармливают озимые. В поле сейчас всем надо быть. Но беда — не терпелось обнародовать план, обсудить возможности его осуществления. Дарья Васильевна, председательствующая, повела совещание ускоренным темпом.
— Дядя Митя, что ты скажешь? Антон Иванович требует с тебя четверть миллиона.
— Надо стараться. — Дядя Митя мягко улыбнулся. — Я что? Как пчела…
— Ты над ней начальник.
— Не начальник — работник я у пчелы, Антон Иванович.
— Не можешь, значит? Отказываешься?