ощущают, что они, по сравнении с мужчинами, не все могут. Другие гордячки, честолюбки своевольные, с этим несогласны. Сколачиваются в какие-то феминистки. А о чем они, читаю, феминистки хлопочат?. О равноправии. Да есть… есть у нас, в Заречье, равноправие! Наш прораб Огнежка равноправнее любого мужика. А на высокую гору, умница, ни за что не полезет. Заберись хоть на самый пик, сказала как-то, а вокруг Чумак на Чумаке.
Да и какие, скажите, у вашего Хрущева законы? Он о них, может, и не вспоминает никогда. Потому, сами видите, кидает его из стороны в сторону. То своих чиновников делит на промышленных и сельских, то снова всех в кучу. Нигде не читала, чтоб и бабы о законах думали…
Когда такую своевольную гордячку подсаживают на самый хребет, где нужны не только ее хитрый женский умок, но и мудрость… и все ждут от нее спокойной мудрости, получают вдруг крикливую бабу, все знающую и все понимающую…
А главное, скажу вам по совести, баба на «высотке» непременно будет ревниво оглядываться на мужиков, доказывать им своими решениями, что она еще более свирепа, чем они, еще более жестока. А это — беда…
И со смехом: — Нет, хотите, мужики, жить на белом свете, оставьте нас, женщин, в покое. Справляйтесь со страной сами…
Игорь Иванович хотел бы продолжить разговор, но Нюра уже склонилась к кроватке Шурани маленького, который со сна что-то бормотал, и, поблагодарив ее за честный, неожиданный для него ответ, снова вернулся к Александру.
— Саша, так чем же оно все-таки кончилось, твое «хожение во власть»?
Ты не стал ничего исправлять в своей речи, на том и кончилось. Ты их более не интересовал?
Александр молчал, затем стал кому-то звонить. Ни слова более.
— Так что, — спросил Игорь Иванович перед уходом ядовито, ты опять скажешь, что это «не для бумаги».
Александр взорвался.
— Нет, я у них именно «для бумаги». Подтирочной…
Поздно вечером появился Ермаков. Обрадовался гостю. Сказал, Игорь, книгу твою прочел. Научный анализ, правда, пробежал. Это для профессоров. А так — острая книга. Много нового даже для меня. Похохотали с Акопянами. Наша девочка, особа впечатлительная, пришла от книги в восторг. И тогда я отправился с ней к Хрущеву.
Никита Сергевич держал месяц. Потом попросил приехать. Отношение у него к ней такое: «Лихая книга. Твои воронежские девочки, Ермаков, со своими припевками раздели нас догола. Что голосят? «От получки до получки не хватает на харчи». А над нашей партией, так просто издеваются. Вот, скажем, поют на своих заваленках в два голоса. Женский голос:
«Прошла зима — настало лето…
Бас подхватывает: Спасибо партии за это…»
— Никита Сергеевич, это поют во всех городах и деревнях страны. И в два голоса и в одиночку.
— Пусть здесь поют! У себя! Дома! А там, на Западе, — такая книга-материал. Хлеб для враждебных нам комментаторов. Как нам после твоей книги приезжать на международные конференции? Без штанов?
И заключил так: — Книгу, конечно, напечатаем. Лет через двадцать…
Игорь помрачнел.
Не журись, Иваныч! Ты опять легко отделался.
Михаил Суслов, главный в Кремле идеолог, заявил писателю Василию Гроссману, что его роман «Жизнь и судьба» может быть напечатан в стране лет через двести…
У Игоря шея вытянулась.
— Это уже похожие мотивы: «Третий рейх на тысячу лет.». Они и себе отвели столько же?.. Дураки набитые, ладно хоть не злодеи! И не жулики».
— Ты в этом уверен? — усмехнулсяу Ермаков —. Молод ты, молод, Игорек!
Игорь напомнил, почему-то застеснявшись: год назад, когда он покидал стройку, Сергей Сергеевич рассказал страшную для него новость, будто нищенская зарплата — это не экономика, а — читая политика…
— До сих пор сомневаюсь. Не преувеличение это, Сергей Сергеевич? Они, конечно, темняки. Дурни. Но… все же не злодеи…
— Ах, ты еще сомневаешься, романтик?!
Вернувшись к своей университетской-спокойной, размеренной жизни — докторскую Игоря Ивановича Некрасова — необычную, спорную — в ВАКе, наконец, утвердили — Игорь все время думал об Александре Староверове и его «хожении во власть». Конечно же, недостало у парня терпения и гибкости. Разве, черт побери! нельзя было чего-то добиться? Во всяком случае, помочь Ермакову в его немыслимом, просто слоновьем противостоянии?!
Но следующее утро все в его жизни перевернуло. Дружки из московского горкома оглушили Игоря. Сообщили по строжайшему секрету. О «волынке», как они назвали расстрел рабочих в Новочеркасске. Произошло что-то, по представлению Игоря, и вовсе немыслимое. Рабочие о высоких ценах в магазинах и несправедливо низкой расценки их работ, о своей нищей зарплате, а в них за то — огонь на поражение?! Чистый Щедрин. Глуповцы, увидели пыль на дороге, кричали «Хлеб идет», а пришли каратели… Спецназ Кавказского военного округа, «Дикая дивизия» как его назвали. Выстрелила прямо с машин, в воздух. А на деревьях сидели дети. Посыпались оттуда горохом. Затем дали залп и по толпе… Новочеркасск в крови.
Давний, ужаснувший Игоря хрип Ермака о том, как власть на Руси регулирует зарплату. Чтоб «работяге» всегда до получки десятки не хватало… Чтоб он головы поднять не мог». Этот страшный хрип вдруг зазвучал в его ушах — точно вчера был этот разговор. И, главное, свои безголовые мальчишеские возражения Ермаку: «Чтоб стреляли в нашу Нюру за новые «профсоюзные нормы»? «Кровавое воскресенье — сегодня, в шестьдесят втором?! Дорогой, Сергей Сергеевич. Фантастика это! Хрущ, может, вы и правы, — самонадеянный зарвавшийся деревенский простачок, а то и дурачок, полный благих намерений, но — не злодей…»
Воспомнание мучило его, как острая боль, от которой не уйдешь.
Игорь обвел глазами свою новую аспирантскую комнатку в университетском общежитии, словно в ней и заключался ответ. Взглянул в ошеломлении на Москву со своего двадцать второго этажа. На слепящую Москва-реку. И точно в голове просветлело. Расстрел своих рабочих перестал быть архивной пылью или «новостью» исторических публикаций, изданных за рубежом и потому порой вызывавших сомнения. Расстрел своих рабочих стал страшной сегодняшней явью… Господи Боже мой, а я спорил с Ермаком!.
«Все дороги ведут….» на всех московских перекрестках лгали хрущевские слова. Не в коммунизм они вели…. Зверский расстрел своих рабочих — это фашизм. И ничто иное… Академик Иван Павлов еще в 1934 написал в своем письме в ЦК:
«Вы сеете по культурному миру не революцию. А с огромным успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было».
Считалось, свихнулся знаменитый академик на старости лет… И мы, щенки, в это верили.
Но в Университете какой уж год шепчутся, что и академик Ландау, гениальный физик а не отнюдь «выживший из ума старик» когда-то неосторжно высказался, что с октября 1917 у нас «сформировалось фашистское государство». И сказал даже неслыханное, что «Ленин был первым фашистом…»
Гения тут же потащили на Лубянку; по счастью, ученые всего мира вступились