сторон.
Как на накренившейся палубе, случается, отброшенный к леерам, ушибленный человек кричит что-то не всегда осмысленное, так и сейчас вдруг послышалось откуда-то сбоку визгливое:
— Они все, из Перевоза, хапуны! Вся деревня такая… А я говорю — все! В войну мне огород дали. Глина. С одного боку вспахал из Перевоза. И из другого. Меня ужали с обеих сторон. Один клинышек остался.
На балконе вскипела молоденькая арматурщица; темный комбинезон ее поблескивал красновато-бурыми от ржавой проволоки пятнами.
— Горчихина вчера нас от беседы отвела! Университетские только показались — Тонька давай кричать: «Гасите огонь, агитаторы идут!»
Ее перебил паренек в черной шинели, из ремесленного:
— Ты выключателем щелкнула! Ты! А сваливаешь.
Ломкий, мальчишеский голос заглушило, точно грохотом рухнувшей стены:
— Гря-азной метлой…
— Осрамила Перевоз!
— Во-он! Убра-ать!
Огнежка в испуге взглянула на Тоню. Невольно вспомнилась отчаянно-нагловатая усмешечка, появившаяся на лице Тони в тот момент, когда она услышала, что ею занялась прокуратура. Девчонка пыталась храбриться. Во всяком случае, делала вид, что тюрьма ее не страшит нисколько: «И в тюрьме люди живут…»
Сейчас ей было не до шуток. Выпуклые, блестящие, как у галчонка, глаза Тони остановились.
Огнежка вскинул руку: «Дайте сказать!»
Но к судейскому столу уже проталкивалась Нюра. До той минуты она не вымолвила ни слова, Она сидела на пахнущем сыростью бревне, спрятав руки в рукава ватника. Мысли ее вертелись вокруг давнего случая. Когда муж из-за Тоньки упал с мотоциклетки.
Вернулся домой, волоча машину на себе. Она, Нюра, не только что словом, и взлядом не попрекнула. Все себе, да в себе.
«Опять Тонька его раскачала — не в ту сторону…»
От земли тянуло свежестью талого снега. Казалось, этот холодок и сковывал Нюру по рукам и ногам.
Ожесточенное «убра-а-ать!» над ухом вывели ее из оцепенения.
— Убрать?! — воскликнула она с ходу, обеими ногами впрыгивая на тракторные сани. — Куда убрать?! Ее и без вас, дурни, за решетку заталкивают! Вы забудьте про это слово. Слышите?! Убирать Тоню некуда. Среди нас оступилась, среди нас выровняется.
Порыв ветра донес откуда-то сверху, с балкона, одобрительное восклицание. Оно точно эхом отразилось от изжелта-ноздреватого снега, повторяясь и дробясь в разноголосых «в-верна!»
Кто-то махнул Нюре рукой, подбадривая ее. Но Нюра сейчас вряд ли нуждалась в одобрении. Она никогда не ощущала себя увереннее, необоримее, чем в эту минуту, когда одержала победу, о которой смутно догадывалась, — над собой.
Здесь Тоня и выровняется! — повторила она, ища кого-то взглядом. — С кем Тоня дольше всего работала? Кто ее воспитывал? Гуща, ты где хоронишься? Ты куда?! Куда, говорю! Пропил совесть-то…
— Я… Уф! На твои пью?! — досадливо вскричал Гуща, привалясь спиной к дощатой стене раздевалки. Еще шаг-другой — он успел бы завернуть за угол.
— Тоня у тебя в забросе почему? Ты с работы летишь, вытаращив глаза, на халтуру. Бросай халтуру! Ты член профсоюза…
— Коли ты в мой кошель полезешь, я профбилет кину!. — Кидай! Он тебе легко достался.
— И кину! К свиньям!
Гуща одолел расстояние до угла двумя прыжками. Утирая рукавом ватника пот с лица и петляя между развороченными холмами рыжей глины, он выбрался наконец на черную от растаявшего снега, с оранжевыми масляными кругами мостовую. На ней у «Гастронома» стояли его знакомые — слесарь-водопроводчик и монтер, с которыми он прихалтуривал в рабочем поселке.
Небритые, с испитыми лицами, они кинулись к нему, обхватили его за плечи с обеих сторон, как обхватывали и год, и два, и пять лет назад. Потащили в «Гастроном».
Гуща сбросил их руки со своих плеч, сказал, пересиливая себя и уставясь в землю.
— Не пойду.
— Угощаю, дядя Вань! — вскричал гигант водопроводчик, сдирая с головы мятую, с цолуоторванным козырьком кепку. Вытянул из-под ее замасленной подкладки полусотенную бумажку.
Гуща от огорчения крякнул, переступил с ноги на ногу.
— Приболел?! — обеспокоенно воскликнул водопроводчик, пригибаясь к Гуще. — Вирусный? Так ты его с перчиком.
Гуща отрицательно покачал головой..
— Животом? Тогда с сольцой… Не-эт? — Водопроводчик натянул кепку на самые уши, теряясь в догадках: какие могли быть причины, чтобы Гуща отказался от водочки?
— В висках ломит. Давление, — убежденно произнес монтер в солдатских галифе и в галошах.
Водопроводчик остервенело потер свою небритую щетину, вскричал, осененный догадкой:
— Собака тебя покусала, дядя Вань? Тут уж действительно ни грамма!
Гуща протянул сиротским голосом:
— Вли-ип!
— Куда? Выручим!
— Какое там! Влип. И ка-ак влип!
— Выручим, дядя Вань. Деньжонками? Иль чем? Да мы за тебя…
Гуща безнадежно махнул рукой:
— Влип!
— Да куда же?! В самую орательную бригаду на постройке, как ее? Коммунисцкую….
…На тракторных санях в ту минуту уже никого не было. Судьи отправились совещаться в прорабскую, перевезенную вперед, в новый квартал. Но из «зала» не ушел ни один человек. На бревнах стало даже теснее: спустились вниз те, кто располагались на балконах. Приземистая, потемневшая от ветра и дождя прорабская с покатой, полукругом, крышей, выкрашенной суриком, алела на пустыре, как буй на Москва-реке, остерегающий от мелководья и прочих опасных мест.
…Едва Силантий показался из прорабской, держа в заскорузлых пальцах под самой бородой листок бумаги, к нему бросились монтажники:
— Ну?
Но он прошествовал мимо них в молчаливой торжественности патриарха, который не отступит от освященного временем ритуала ни на шаг, как бы ни дергали его за патриаршью мантию.
Силантий не повернул головы и к Тоне, которая ждала своей участи, сгорбившись на табуретке. Бросил непримиримый из-под седых страшноватых бровей взгляд на заседателя Ульяну Анисимовну, которая пыталась делать Тоне какие-то знаки. Медлительным жестом надел очки в железной оправе.
Как только Силантий произнес негромким хрипловатым голосом: «Общественное порицание…», как только стало очевидно, что Тоню в бригаде оставляют, случилось непредвиденное.
Рыжий Васек, который устроился на железном сиденье бульдозера, спиной к рычагам, издал какой-то гортанный звук и, не зная, видимо, как выразить обуревавшие его чувства, вдруг волчком крутанулся на сидеиье. Мотор бульдозера дико взревел, выстреливая соляровой гарью, и… тракторные сани дернулись.
Судьи покачнулись, но устояли на ногах, схватившись за стол. Силантий выронил приговор. Поймал его на лету. Лишь Тоня, сидевшая с краю саней, скатилась вместе со своей табуреткой на землю. Поднялась она вся в песке и глине. Кто-то принялся отряхивать ее.
Пока судьи ошалело озирались и соображали, что произошло, сани уже съехали со снежного, наста и волочились по вздувшейся апрельской дороге. Спрыгни в эту минуту с саней — увязнешь по колено в мазутно-черной, перемешенной колесами жиже.
Рыжий Васек оглянулся на честивших его судей, вскинул обе руки над собой, вскричав с самозабвенным восторгом:
— Круг почета!
12
… Вернулись рабочие после товарищеского суда, увидели — у подъезда треста стоит милицейский фургон. Синий, с красной полосой.
Навстречу бегут мальчишки, кричат:
— «Раковая шейка» прикатила! За Тонькой! Спрашивают — где она?! Сказали — не видали никогда!
Позднее выяснилось, что еще не было приказа арестовать Тоню. Ее доставляли в прокуратуру «приводом». Для первого допроса.
Но Тоня в юридических тонкостях не разбиралась. Услышала возгласы мальчишек, разглядела старшину милиции по