последнего вздоха вовсе не народу, а – родному правительству. То есть те самые «преторианцы»… Но… В стране ведь глубочайший духовный и нравственный кризис, и кто же, как ни писатели, должен… Ну, давайте же, секретарь, начните!
Он начал свою речь. Но… Вокруг все стали переглядываться: о чем он? Как ни в чем не бывало, как на каком-нибудь литературоведческом семинаре, он говорил… о языке и поэтике Маяковского, над книгой о котором он в настоящее время работал. О переменах, о времени, о «перестройке» – ничего. Как ни в чем не бывало…
За ним выступали другие. Некоторые говорили и о наиболее заметных публикациях последнего времени, называя привычную, многократно закрепленную в прессе «обойму».
Но вот получил слово заведующий отелом прозы журнала «Знамя».
Я ходил по фойе – мест в зале не хватило. Ко мне уже многократно подходили коллеги-писатели, жали руку, благодарили за «Пирамиду», называя ее «отличной, современной, смелой вещью». Удивительно! О ней, оказывается, многие знали. Особенно тепло высказался довольно известный литературовед, исследователь творчества Достоевского и, в общем-то, диссидент Юрий Карякин, чья нашумевшая статья была опубликована как раз в 9-ом номере журнала, вместе со второй частью моей «Пирамиды» – видимо, это из-за нее так старался сокращать мою повесть Первый зам. Статья была на мой взгляд очень уж «лобовая», кликушеская, прокурорская, она сужала проблему несвободы до обвинения конкретных людей: автор обращался напрямую к «инкогнито» (легко вычисляемому конкретному человеку), не очень-то и значительному, обыкновеннейшему винтику Системы, одному из тех, кто, якобы, и был во всем виноват.
– У вас прекрасная повесть, прекрасная! Это наша «Брестская крепость»! Я вам обязательно позвоню, – сказал Карякин, мимоходом пожимая мне руку и направляясь в зал.
Итак, на трибуну поднялся заведующий отделом прозы Валентин Оскоцкий. тот самый, который безоговорочно вернул мне «Карликов». Интересно было все-таки, что он скажет, – ведь еще на редколлегии он заявлял, что «если «Пирамида» будет опубликована, она станет заметным явлением в нашей литературе». Правда, на телевизионной встрече с читателями он не сказал о ней ничего, но там ведь заправлял Первый зам. А тут заведующий ведь выступает свободно! Он считается одним из популярных литературных критиков, и тут уж ему от моей «Пирамиды» деться некуда.
Он стал говорить о «благотворном времени перестройки», разобрал более-менее подробно несколько «обоймных» вещей, перечислил и добрым словом упомянул некоторые другие. Особенно отметил те, что опубликованы в прошлом году в том журнале, где он заведует прозой. О «Пирамиде» ни слова. Как будто ее просто не было. Я опять не верил своим ушам…
После него выступали другие, тоже хвалили «обоймные» вещи. Никто ни разу не упомянул ни моей фамилии, ни «Пирамиды». Интересно, что ДО публикации этой повести моя фамилия мелькала часто и прочно входила в «обойму» «молодых, перспективных, сорокалетних», а мои «Подкидыш», «Переполох», «Праздник», другие рассказы и «природоведческие» книги постоянно упоминались в литературных обзорах.
Собрание становилось скучным, вполне обычным, рутинным. Люди стали уходить. Слова мне не давали, и, не дождавшись конца собрания, я ушел тоже.
Что же все-таки происходит? И что делать?
Еще в начале прошлого года при Центральном Доме литераторов был создан клуб под названием «Судьба человека».
Когда организатор клуба писательница Лилия Беляева узнала о моей богатейшей читательской почте и о странном молчании прессы, она пригласила меня на одно из заседаний Клуба и предложила выступить.
В пятнадцать минут уложиться было нелегко, но я все же сумел сказать о главном и процитировать несколько писем о вопиющем положении в наших тюрьмах и лагерях. Выразил и свое отношение к холопскому и вполне безопасному теперь пинанию Сталина, на которого когда-то с такой же эйфорией молились, и к сомнительным слезам раскаяния по поводу безвременной смерти Высоцкого.
Человек семьсот, собравшихся в зале, слушали очень внимательно, несколько раз прерывали аплодисментами. В конце аплодисменты тоже были вполне впечатляющими. Можно было считать, что мое выступление прозвучало.
Судя по телефонным звонкам, которые на другой день последовали, оно и действительно прозвучало.
– Это безобразие! – говорила, например, одна из звонивших, бывшая на встрече в Клубе. – Почему это молчание? Я читала Вашу повесть, она мне очень понравилась, я тоже думала: почему молчит критика? Вы сами должны позвонить первому секретарю писательской организации и прямо его спросить: в чем дело?
Другая сказала так:
– Вы должны поберечь себя. Не надо выступать так остро. Вы разозлите тигра. Ничего удивительного, что молчит критика – они боятся. Время смутное, никто не знает, что будет дальше, вот и молчат. Такие люди, как Вы, еще пригодятся. Я не одна, нас целая группа, мы все уважаем Вас и считаем, что Вам просто необходимо пока уйти в тень.
– Но ведь ничего такого особенного я не говорил, – возразил я. – Разве никто не знает об этих проблемах? Ведь их надо решать!
– Будьте осторожней, я вас очень прошу! Вы не знаете, видно, этих людей. А я знаю. Будьте осторожней, пожалуйста.
Встречу в клубе снимало Центральное телевидение. По словам председательницы, мое выступление тоже было снято от начала и до конца, получилось хорошо, редакторам понравилось. Именно его предложили в передачу «Человек и закон». Однако пленку с видеозаписью, как ей стало известно, не только не включили в передачу, а даже арестовали…
А от редакции журнала меня по-прежнему не приглашали ни на одну встречу с читателями.
А в конце марта 88-го мне позвонила одна знакомая и радостно сообщила, что газета «Книжное обозрение» опубликовала «индекс популярности» журнальных публикаций последнего времени. И «Пирамида» там расположена весьма высоко.
Я достал эту газету – от 26-го марта 1988 года. Действительно. Всего 31 позиция. Последнюю, 31-ю строчку занимал не кто-нибудь, а сам В.Набоков. Первую – «Жизнь и судьба» покойного В.Гроссмана. Из ныне живущих «Пирамида» стояла на 4-м месте – после только что вышедшей пьесы Шатрова о Ленине и Сталине, «Детей Арбата» Рыбакова и «Ста дней до приказа» Юрия Полякова, намного опередив «обоймные» вещи последнего времени, всячески разрекламированные литературоведами и критиками, а потом и награжденные разными премиями. Интересно, что она была единственной из списка, не получившей широкого резонанса в прессе. К тому же при опросе (а он проводился «среди читателей и работников массовых библиотек») наверняка не были учтены мнения одного из самых больших отрядов моих читателей – заключенных. (Много позже, уже в самом конце ХХ века, из достаточно авторитетного источника я узнал: по закрытым данным Госкомстата моя «Пирамида» по популярности среди читателей занимала тогда ПЕРВОЕ место…).
Но и опубликование «индекса популярности» ничего не изменило в моей судьбе. Как, увы, и в