Доехав до половины этого ската, путники остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям. Мусква жалобно плакал в своей тюрьме. Лангдон слышал его, но и вида не подавал, что этот плач трогал его за душу. Он пристально смотрел назад, на долину, через которую они проехали. Она была очаровательна при утреннем солнце. Он мог видеть вершины гор, холодное, темное озеро, служившее для Тира местом рыбной ловли; на целые мили уходили назад бархатные луга и, как ему показалось, до него в последний раз донеслась музыка бежавших во владениях Тира ручьев. Его поразило то, что его уход отсюда сопровождался каким-то радостным гимном, каким-то сладким песнопением, радовавшим его потому, что он оставлял здесь за собой все в таком же виде, в каком оно было до его прихода сюда. Но в самом деле, оставалось ли все так, как было до него? Разве он не слышал сейчас, как горько плакал и умолял несчастный медвежонок и как его вопли покрывали собой всю эту радостную, веселую музыку гор?
И снова он услышал тихие стоны Мусквы.
Тогда Лангдон обернулся к Брюсу.
– Решено! – сказал он; и в его словах действительно прозвучало бесповоротное решение. – Я все утро ломал себе голову, и теперь меня не сдвинешь с места. Вы и Метузин отправляйтесь туда, куда везут вас лошади. Я же возвращусь обратно вниз, на милю или немножко побольше, и выпущу медвежонка там, откуда он сумеет найти дорогу к себе домой.
Он не дождался возражений или замечаний; да Брюс их вовсе и не собирался делать. Лангдон взял на руки Мускву и повез его обратно на юг.
Спустившись на целую милю в долину, он выехал на широкий, открытый луг, на котором то там, то сям возвышались группы сосняка и ивняка и так сладко пахло цветами. Здесь он сошел с коня и десять минут просидел на траве вместе с Мусквой, достал из кармана пакет с сахаром и скормил остатки его медвежонку. Какой-то плотный комок подкатил ему к самому горлу, когда маленький, мягкий носик стал обнюхивать ладонь его руки, а затем он вскочил на седло, и теплое, легкое облако вдруг заволокло его глаза. Он попытался было засмеяться, но кажется, это ему не удалось. Он любил Мускву и знал, что оставлял в этой долине гораздо большего друга, чем им мог бы быть для него человек.
– Прощай, дорогой! – сказал он, и в голосе у него послышались слезы. – Прощай, маленький плутишка! Может быть, я когда-нибудь еще вернусь сюда и мы с тобой увидимся, – ты тогда будешь уже громадным, свирепым медведем, – но уж я не буду стрелять никогда, никогда, никогда…
И он поскакал на север. Отъехав триста ярдов, он повернул голову и посмотрел назад. Мусква все еще бежал за ним, но уже стал отставать. Лангдон помахал ему рукой.
– Прощай! – крикнул он ему, глотая подкативший к горлу комок. – Прощай!
Полчаса спустя с вершины подъема он посмотрел вниз в бинокль. Он увидел Мускву. Медвежонок представлял собой темное пятнышко. Он стоял и настойчиво ожидал его возвращения.
И, попробовав еще раз засмеяться, что у него снова не вышло, Лангдон стал переваливать через Дивайд и исчез из жизни Мусквы навсегда.
Глава XXI
Мусква разыскивает своего друга
Целые полмили бежал Мусква за Лангдоном. Сперва он бежал вскачь, затем стал идти шажком и, наконец, остановился совсем, сел, как собака, и стал смотреть на возвышавшийся перед ним подъем. Иди Лангдон пешком, Мусква не отстал бы от него до тех пор, пока не устал бы совсем. Но медвежонок не выносил своей тюрьмы; его ужасно укачало и избило об нее все его бока, и к тому же лошадь два раза оступалась, и это было для Мусквы то же, что и землетрясение. Он знал, что и клетка и сам Лангдон находились уже далеко от него. Он сел ни минутку и задумчиво заскулил, но далее уже не пошел. Он был уверен, что друг, которого он так полюбил, скоро вернется к нему обратно. Ведь он возвращался к нему всегда. Он ни разу не покидал его одного. Поэтому Мусква начал охотиться на бабочек и срывать дикие фиалки и решил на некоторое время вовсе не покидать того пути, по которому проследовал караван. Весь этот день он оставался на усеянном цветами лугу у подошвы подъема, и ему было приятно греться под теплыми лучами солнца и выкапывать из земли корешки, которыми он так любил лакомиться. Он накопал их, все их съел и отлично выспался после обеда; но когда стало заходить солнце и через долину протянулись мрачные тени от гор, его стал разбирать страх. Он был еще очень маленьким медвежонком, и после смерти его матери это была для него первая ночь, которую ему приходилось проводить совершенно одному. Тир заменял ему мать, а Лангдон занял место Тира, так что до этого самого времени он не чувствовал ни одиночества, ни страха темноты. Он подполз под терновый куст около следа, оставленного караваном, и стал там ожидать, прислушиваться и нюхать пытливо воздух. Высыпали и замигали звезды, но в эту ночь они были не настолько ярки, чтобы освещать ему путь. До самого рассвета он не вылезал из-под тернового куста и все время держался настороже.
Солнце опять придало ему бодрости и уверенности в себе, и он стал бродить взад и вперед по долине, причем запах лошадиных копыт становился все слабее и слабее, пока не прекратился совсем. В этот день Мусква питался травой и фиалковыми корешками, а когда наступила вторая ночь, то он оказался уже у того самого подъема, через который проходил караван из долины, где находился Тир и Исквао. Он утомился, был голоден и чувствовал себя безнадежно одиноким. Эту ночь он провел в дупле свалившегося дерева. На следующий день он отправился далее и следующие дни и ночи пребывал в одиночестве в этой обширной долине. Он прошел недалеко от того прудка, около которого Тир встретился со старым медведем, с ощущением голода обнюхал рыбьи кости и заплакал; он обошел кругом темное, глубокое озерцо; видел какие-то тени во мраке леса; прошел по выстроенной бобрами плотине и две ночи провел около того места, с которого наблюдал, как Тир ловил рыбу. Теперь уж он почти совсем забыл о Лангдоне и думал только о Тире и о своей матери. Он хотел их. Они были нужны ему теперь больше, чем дружба всех людей в мире, потому что Мусква снова превратился в дикого зверя.
Было начало августа, когда он подошел к выходу из долины и стал взбираться на тот подъем, где Тир впервые услышал гром и почувствовал боль от выстрелов белых людей. В эти две недели он быстро вырос, несмотря на то, что часто ложился спать с пустым желудком; не боялся теперь он и темноты. Через глубокий, мрачный, лишенный солнечного света каньон он прошел к вершине подъема, на который взбирался Тир, когда за ним по пятам следовали Лангдон и Брюс. И перед ним открылась другая долина, бывшая его родиной.