Не напомните ли Вы мне, какие положительные отклики о «Uberfreude»[470] были в нашей прессе. Писал С. Я. Где? Когда?[471] Еще кто?[472]
Чем кончится эта битва — не знаю. Знаю только, что Пискунов не напечатает больше ни одной моей книжки. Надо искать других издателей и работодателей.
325. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
23/I 71.
Дорогой Алексей Иванович.
Получила Ваше грустное письмецо из Комарова. Милый друг, с Машенькой все не может стать хорошо. Ведь ясно же, даже мне, не врачу и издали, что ей нужен глубокий отдых: воздух и сон, сон и воздух и не более 1–2 часов ученья в день. Сначала ей будет обидно «отстать», а потом появятся другие интересы и, главное, появится другой ритм жизни, который ее и спасет.
Знаете, мне когда-то вдова Макаренко рассказала об одном его выступлении. Он сказал:
«Вот мы все выдумываем системы воспитания: так надо воспитывать, этак… А на самом деле у родителей и воспитателей одна задача: сохранить к 18 годам нервную систему ребенка в целости и невредимости. Жизнь положит ему на плечи такой груз, что нервы понадобятся целенькие; а мы их в клочки рвем с малых лет».
Все время думаю о подвиге, который Вы сейчас совершаете. Подвиг этот — правый и притом самый трудный для писателя. Почему правый Вы знаете сами. Трудный потому, что он — разлука с читателем, а это ведь горчайшая из разлук. Трудный из-за денег. И еще трудный от того, что логика — против. Как бы против.
И Вы одиноки в своем решении. (О, если бы мы не были в этом решении одиноки!)
Обнимаю Вас.
326. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
Комарово. 25.2.71.
Дорогая Лидочка!
Давно не писал Вам, не ответил Вам, не поблагодарил Вас за добрые слова и добрые советы относительно Маши.
Мы так было и поступили: согласились и с Вами, и с врачами, взяли академический отпуск до конца учебного года. Но сделано это было против воли Маши. А она, получив свободу, целый месяц плакала и просилась — да, да! — просилась в школу. И вот уже две недели ходит в этот страшный зверинец. Учиться ей, конечно, легче не стало, — наоборот, она отстала от класса. Но что ж поделаешь! ей нужна среда, сверстники… Она хоть и белая ворона, а все-таки ворона и ее тянет к другим воронам.
327. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
29/III 71.
Дорогой Алексей Иванович.
Я получила Ваше письмо, написанное еще до вечера. А Люшенька рассказывает, что Вы были великолепны, и я теперь с нетерпением жду, когда Вы мне пришлете Ваши воспоминания[473]. Жажду услышать их.
Вы огорчаетесь, что я не пишу дальше об Ахматовой. Да, почти не пишу. Я слепну. Очень интенсивно. А мне надо написать воспоминания о К. И. во что бы то ни стало: успеть. Я никогда не умела работать над двумя вещами сразу по причинам душевным, а сейчас не могу и из-за зрения. Мне надо писать и, главное, читать как можно меньше, чтобы растянуть зрение на более долгий срок. От всякого «свободного чтения» я уже отказалась, но и обязательного — сверх головы. (Письма К. И. и к К. И. и по поводу К. И.; запросы об Ахматовой и мн. др.)
То, что Вы пишете о Шуре, очень горько. Накричать на Элико![474] Я знаю Элико как человека деликатного, доброжелательного, сдержанного; человека большой душевной грации… Но, дорогой друг, я вообще в последнее время очень мрачно смотрю на человеческие отношения. Не на людей, а именно на отношения между. Люди встречаются удивительные, и старые и молодые, я их люблю, любуюсь ими, восхищаюсь, готова преклоняться. А вот отношения между людьми — я имею в виду хороших людей — поражают своей жестокостью, нелепостью, неумелостью, вздорностью, злобой. Люди, даже самые лучшие, лишены основного свойства: понимания друг друга. Великодушие, щедрость, смелость, а понимания — ни на грош. От этого неуживчивость даже между близкими.
С. Я. говорил когда-то — в человеке три стихии: дух, душа, тело. Дух и тело — это нечто благое и сильное. А душа, психология, отношения — это ад на земле.
«Другому как понять тебя»[475] — и как мне понять этого другого, если мы и физически и душевно — разные? А без понимания и любовь бессильна.
В каждом из нас, писал Герцен, сидит свой деспот, свой Николай Павлович.
А уж когда в нас поселяется болезнь… Уу! Тогда мы понимаем только тех, кто болен совершенно тою же. А как назло, все больны разными… И потому все растет, растет одиночество, разъединение и мечта: остаться бы совсем одной, чтобы никому ничего не объяснять про себя: что я могу, чего не могу, почему не могу, что мне нужно, как мне нужно.
328. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской
Комарово. 7.IV.71.
Дорогая Лидочка!
Посылаю Вам ту заметку, которую я читал на вечере памяти Корнея Ивановича.
Если бы не Люша, я бы читать ее не стал. Люша благословила и уговорила.
Ваше письмо я получил. В том, что Вы пишете о дурных отношениях между хорошими людьми, — много верного, справедливого. Но всегда ли так было? И если не всегда, то почему именно сейчас? И почему не только среди людей нашего поколения (здесь можно найти объяснение в возрасте, болезнях, истрепанных нервах), но и у молодых?..
329. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву
13/III [IV] 71.[476]
Дорогой Алексей Иванович.
Написала только что 7 писем, диктуя в диктофон. И так заболело сердце, что одно — Вам — позволяю себе писать от руки.
(Диктофон у меня ослепительный, но до чего же я не терплю результат!)
Получила Ваше письмо и воспоминания. Спасибо. В них протестую против одной мелочи: громоздкой чернильницы. К. И. ненавидел массивные чернильные приборы и, когда ему дарили их, кричал: «Что я — присяжный поверенный или зубной врач?» И до конца дней у него не было прибора… Так что уж оставьте просто «чернильница» — если можно.
А вообще-то воспоминания прелестные и, я надеюсь, это только начало.
Вы согласны со мной, что отношения между людьми, даже хорошими, часто бывают дурны, и спрашиваете, чем я это объясняю и почему это так именно теперь. Я не думаю, что именно теперь. Ну, конечно, теперь может быть хуже, чем в другие времена, потому что люди живут скученнее, да и нервы истрепаны. Но это было всегда. Если читать, например, как я читала много лет, письма Герцена к Огареву, жене, второй жене, детям, друзьям (письма не менее гениальные, чем, скажем, «Былое и Думы»; самые гениальные письма из мне известных; надо только пропускать переписку с невестой /30-ые/, а начинать, скажем с 52 г., доходить до 70-го, а потом кидаться в 40-ые) — так вот, если читать письма Герцена к родным и близким, в которых он с гениальной выразительностью пытается им объяснить — себя, их, отношения внутри семьи, гибельность этих отношений и т. д., и т. п. — и все это с великой любовью и абсолютно безо всякого толка, безо всякого результата, то… научишься радоваться чьему-нибудь пониманию чего-нибудь в тебе или своему чего-нибудь в другом — как самому неожиданному счастью, как чуду.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});