Я слышу сдавленный вздох, что прокатывается рокотом, как в переполненном театре. Да уж, ни одного равнодушного лица. Даже у Иранны брови пошли на взлёт, словно две ядерные ракеты. Это фурор. Будь мы и впрямь в театре, крики «Браво!» и «Бис!» показались бы жалким лепетом, потому что вот эти ахи и охи, эти потрясённые лица дорогого стоят.
– Йалис, – представляется зверь, учтиво склоняя голову.
Какой-то он для доисторического божества несерьёзный. Где печальный взгляд, припорошенный пылью столетий? Где печать мудрости на морде? Ну, не знаю, что там ещё положено старым и древним?
Мшист подозрительно фыркает, а затем начинает хохотать. Вначале сдавленно, а потом не стесняясь, во всю пасть, обнажая белоснежные острые клыки.
Несмотря на то, что туша у него медвежья, сам он котяра, конечно. В его голосе, смехе – рычаще-мурчащие звуки преобладают. И да: я опять думала слишком громко. Ну и пусть. Ну и ладно.
Все хотят пощупать мшиста, но после того, как Йалис не подпустил к себе, никто не смеет приблизиться. Только я стою рядом, слишком близко. Он уже не напоминает жалкое раненое животное – быстро очухался.
– Разреши им, – прошу тихо.
Мшист вздыхает, урчит, затем царственно машет лапой, мол, налетайте. Первой приближается Офа, падает на колени, благоговейно притрагивается дрожащей ладонью и бормочет что-то непонятное. Я впервые слышу иной язык здесь из её уст. Никто не мешает, люди и нелюди ждут.
– У них общие корни, – негромко комментирует Геллан. Мшисты – первые обитатели Зеосса после драконов. От мшистов пошли деревуны и мохнатки – две расы, порождённые кровью, в которой растительное и животное начала – единое целое.
– А кровочмаки? – спрашиваю, косясь на Айболита, что стоит дальше всех. Он сейчас сыт и, кажется, единственный, кого не приводит в трепет ожившая легенда древних сказаний.
– По сути, мы все – дети драконов. Кто больше, кто меньше. Но первыми были мшисты. Кровочмаки – чуть позже. У них – своя история, отдельная, очень трагичная. Люди появились последними. Мы по крови ближе к мохнаткам и деревунам, но в те времена – слабее, беспомощнее, уязвимее. Без особых способностей. Всё это пришло не сразу.
Мне нравится, когда Геллан включает профессора. Всегда объясняет просто, без лишнего пафоса.
Народ подходит к прародителю с величайшим почтением. Наверное, так молятся богу или богам. Разбрелись незадолго до рассвета, после того, как Ферайя гаркнула:
– Спать! Хоть несколько часов! Утром в путь!
Йалис улёгся у костра, положив лохматую голову на лапы. В груди кольнуло: очень уж он напомнил мне ещё одного древнего ворчащего друга. Мы остались втроём, не считая мшиста: Геллан, я да Ферайя.
– Это и есть моё желание, – тихо сказала охотница, кивнув головой на Йалиса. – Ему здесь не место, он случайно сюда попал и не может выйти. Он… любопытный и добрый. А растения здесь безжалостны. Чувствуют в нём животную кровь и нападают. Ему не выйти самостоятельно. Есть только один способ.
Ферайя умолкает, смотрит на костёр – неподвижная мумия с кожей цвета какао с молоком. Я вдруг понимаю: ничего хорошего она не скажет. И хочется ударить Геллана за опрометчивое обещание.
Она не меняет позы. Не юлит. Не мнётся, как школьница у доски. Говорит всё так же отрывисто, но почти неразборчиво:
– Чтобы мшист вышел на волю, кто-то должен остаться в лесу вместо него. Кто-то один. Добровольно.
Глава 44 Дёргать за нити Обирайны
Верхолётный замок
Нинн
К утру стало понятно: снова всё изменилось и не стоит ждать лучшего. На рассвете замковый сад покинули мерцатели. Столпились у ворот радужным беспокойным озером, попискивая, рвались наружу. Только напрочь очерствевшее сердце не поняло бы: им нужна свобода. Только бездушный болван не отпустил бы их.
Нинн не спал этой ночью. Он вообще плохо спал после принудительного похода в сад с Лерраном. Деревун пострадал больше всех, потерял кровь, шатался, никак не мог восстановить силы. Но не это было главным. Важнее – постоянное ощущение беды внутри.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Не страшился Леррана – пусть жестокого и бездушного. Нинн видел, как водило и шатало нового властителя. Наблюдал, как Лерран захлёбывался кровью, как шатало его и корёжило от выкрутасов драконового замка.
Нинн прожил здесь слишком долго, чтобы не замечать мелочей. Самый старый среди деревунов, может, самый-самый – один из первых, кто попал в Верхолётный незадолго до проклятия.
Деревуны почти не стареют – остаются вечно юные телом, пока есть подпитка, пока поддерживают силы земли. Деревуны уходят и возрождаются. Многие думают – умирают. На самом деле – набирают новую силу и ни с кем не делятся этой тайной. Люди и не интересуются. Для них деревуны – низшая раса, рабы.
Нинн возрождался восемь раз. Девятого ему уже не пережить. Он возвращался сюда постоянно. Менял имя и приходил. Его тянуло назад. Было время – он бродил дорогами Зеосса, смотрел мир. Недолго и не очень далеко. Наверное, это привычка – привязанность к месту. Особый воздух, которым ему дышалось легко. Нинн не пытался с этим бороться.
Наверное, он считал Верхолётный замок своим домом, хотя появился на свет совсем в другом месте. Нинн помнил те времена, когда ещё не был рабом и тенью.
Он пережил их всех – тех, кого косило проклятие Верхолётного. Он нежно любил Амабрамму – весёлую добрую девушку, в которой было так много света и жизни. Она выделялась. Никогда не заносилась. С ней забывалось о неравенстве, и юная властительница, рано лишившаяся родителей, никогда не считала нелюдей рабами.
Нинн надеялся: её не настигнет проклятие рода, особенно, когда неожиданно появился потомок бывших владельцев. Казалось, их любовь способна разрушить страшную трагическую тайну, рок, что косил всех властителей без разбора.
Нулай ушёл. Амабрамма осталась. Но крохотная надежда тлела: девушка носила ребёнка – потомка тех самых, что когда-то сплели проклятие на смерть.
В общем, чуда не получилось, хотя вероятность невозможного билась, как сердце, и готовилась порвать вековые путы. Ама вслед за родными отправилась на Небесный Тракт, хотя, будь она не такой гордой – как знать, чем бы закончилась её история.
Нинн сам открыл ворота, позволил мерцателям раствориться в предрассветной серости. Долго смотрел за радужным хвостом, что вился по невидимой дороге, пока не растаял вдали.
Деревун вошёл в сад, когда солнце нанизалось на пик Ледяной горы. Чисто, уютно, но пусто. Красиво и ухожено – они постарались, чтобы садик Амы наполнился красками и звуками. Чёрная грядка сиротливо мигала пустым участком и сразу бросалась в глаза. Это мимеи исчезли. Нет мерцателей – нет мимей.
Нинн достал из бездонных карманов семена и бросил в твердь, шепнув заклинание роста, начертив знаки и отдав капельку себя. Уже не убудет. Почти нечему убывать – скоро конец без возрождения. Скоро его примет Небесный Тракт.
Грядка выровнялась, покрылась робкими побегами. Им тяжело, ведь почти зима. Именно поэтому помог, желая скрыть, чтобы не возникло лишних вопросов. Он знал: скоро всё изменится в худшую сторону. Всегда чувствовал такие моменты; так старые колени предсказывают болезненным нытьём дождь или непогоду.
Деревун обходит сад – медленно, с наслаждением. Затем бродит по замковому кругу, заглядывает в конюшню и на задний двор, проникает в каждый закоулок, смотрит, чтобы запомнить навсегда. Точно так он ходит по замку, предупреждая всех о грядущих неприятностях.
Из замка срочно отправляется гонец в Долину, но там, наверное, и так догадаются. Нинн понимает: если мерцатели ушли отсюда, убегут и из Верхолётной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Страх пригнал животных сюда. Страх гонит и отсюда. Может, у страхов – общие ноги.
После войны все боялись нарушить равновесие. Мир до войны был другим – перевернулся с ног на голову, стал проще, примитивнее. И всё в угоду хрупкого баланса. За шестьсот лет словно кто-то взял и стёр гигантской тряпкой многое, что существовало до грандиозных распрей. Вырвались страницы, исчезли книги, переписались факты.