Читать интересную книгу Рассказы - Владимир Елистратов

— Моя первая европейская гастроль, Вовчара, была с немцем. Его звали Ганс. Ты знаешь Ганса?

— Нет, ты мне про Ганса ничего не рассказывала.

— Тю! А шо там рассказывать! Я упервые увидела его около буржуазного магазина «Березка». Это было як гром и молния. Он был высокий, голубоглазый и прекрасный, як я не знаю шо. Тогда я еще безумно любила Боярского, но по сравнению с Гансом Боярский показался мне тараканом у шляпе. Я сказала себе: «Галю, это он». Я проделала работу, и Ганс запал на меня, як кот на валериану. Он мотылялся у моих стройных ног, целовал мои шорты и обещал берлинскую прописку. Он долго уговаривал меня сходить с ним у брак, но я не соглашалася, потому шо я же ж люблю Родину, ты знаешь. Он звал меня «майне либе» и поил шнапсом. Он говорил, шо я его Гретхен и Брюнгильда и водил у «Березку». Наконец я растаяла у лучах его интуристской любви. Мы уехали у Берлин и расписалися, як родные. Ты был у Берлине, Вовчара?

— Был. Хороший город.

— Тю! У Берлине усё прекрасно, кроме немцеу. Мы жили мирными голубками несколко месяцеу. Но потом у меня открылися глаза. Он сказал мне: «Галю, иди работать», «Тю! — ответила я, — я не п; няла, шо ты имеешь у виду. Последний раз я работала в третьем классе средней школы на уроке труда. Я вышивала крокодила Гену, похожего на тебя, любимый. С тех пор я не работала. Давай жить так: я буду твой прекрасный цветок, а ты будешь моим заботливым садовником. Ты будешь поливать дёйчемарками мои прекрасные лепестки, а я буду распускаться, як я не знаю шо, и опьянять тебя сказочным ароматом любви. Зер гут?» Но он уперся рогами у быт и, як придурок, повторял свои скучные глупости. Он говорил: «Ты должна работать, потому что моя трудолюбивая Германия — это не твоя ленивая Россия. Здесь вам не тут. Здесь усе как один должны работать и считать куркулятором деньги». Тю! Я п; няла, шо этот менталитет мне неродной у принципе. Я сказала ему: «Ганс! Ты можешь идти уместе с твоим германским трудолюбием у то место, где ноги становятся нехорошим словом. Моя любоу х тебе была чиста до невозможности, но она умерла наусегда, як ГДР. А теперь, Ганс, дай мне очень много денех и прощай наусегда». Он долго не хотел расставаться со мной и с валютой, но я проделала работу, и справедливость восторжествовала. Я ушла от него в одних шортах и у майке на, извиняюся, совершенно голое тело, но с сумочкой, где было на шо достойно жить первые пять-шесть лет.

— И что — вернулась домой?

— Я очень хотела вернуться, но как только я вышла от Ганса и зашла выпить двести граммоу водки у кафе на Фридрих-штрассе, я увидела… Это был як удар учебником сопромата по голове. Это был француз. Его звали Этьен. Ты любишь французоу?

— Да не то что бы…

— Тю! Их надо усех отдать в поликлинику для опытоу. Но тогда я еще этого не знала. Он был, гад, красиу и элегантен, як гоночный автомобиль. Я сказала себе: «Галю! Это твоя судьба. Ты будешь гулять по Парижу, як графиня де я не знаю шо, есть каштаны-фри и пить глычиками Клико. Почему этот красивый мусьё до сих пор ходит один без тебя, словно дикий необъезженный мустанх? Это же ж не порядок, Галю!» И тогда я проделала работу, и через час он был як раб, у моих шортоу. Он целовал и рвал мою майку, рыдал, як выпь, и униженно умолял отдаться у соседних номерах. Я сказала ему: «Тю! Не так же ж сразу, мон шер. Меня очень сильно возбуждают шпили Нотр-Дама. Покажи мне их, и я согрею тебя между своих любящих грудей».

Галя вдохновенно осушила полстакана сангрии, распыхала новую парламентину и продолжила:

— Неделя, Вовчара, прошла як у сказке. Мы гуляли по Парижу, каталися по Луаре, любили друг друга у Марсельском порту и выделывали такие вещи, о которых ты ещё, извиняюся, маленький слушать.

— Да уж…

— Тю! Это была такая бездна экспериментоу, шо я уся до сих пор краснею их вспоминать. Это же ж французы, Вовчара, они же ж по интимной части хуже гамадрилоу. Но это другая, как говорится, сторона обратной сказочной медали. Но через неделю Этьен показал свое подлинное французское лицо. «Галю! — сказал он. — Ты, конечно же ж прекрасная мадемуазель, но я окончательно и бесповоротно женат. И узы брака для меня — святы! Да! Для нас, честных французоу, нет ничего дороже семьи. И поэтому я могу поселить тебя, мон амур, у номерах у соседнем квартале, пл; тить тебе пятьсот франкоу у месяц и приходить к тебе с регулярностью у три раза у неделю, шобы отдаваться безумству первобытной страсти. Но только шобы об этом ничего не знала моя супруга. Д’акор?». «Тю! — ответила я. — За пятьсот франков, мон амур, у нас у России, если попросить, никто даже в морду окурком не плюнет». — «Пятьсот пятьдесят!» — «Тю!» — «Пятьсот семдесят пять…» Нет, Вовчара, усё-таки французы — безнадежная нация… Но я сказала себе: «Галю! Проделай с этим хлопчиком небольшую воспитательную работу, устрой этому Плюшкину с Шан-зе-Лизе маленькую поучительную Березину в смысле жадности. Припомни ему Дантеса, Галю!» И я сказала: «Этьен! Моя любоу х тебе не знала границ, но, блин, ты меня достал хуже лишая. Сейчас я пойду х твоей благоверной селедке и у подробностях расскажу, х примеру, про наш с тобой бурный экспромт у мужском туалете Лувра. Д’акор, любимый?» И он целовал шнурки моих кроссовок и умолял меня не топить его у ледяной Березине вскрывшегося адюльтера. И я сказала ему: «Тю! Давай расстанемся, як родные: ты дашь мне очень много денег, а я остануся только у твоих воспоминаниях». Он очень долго не хотел менять деньги на воспоминания, но проделанная мною работа достигла цели. Моя сумочка стала в два раза толще, и я пошла у Булонский лес, шобы навеки забыть угаснувшую любоу и успокоиться на лоне природы. Ты бывал, Вовчара, у Булонском лесу?

— Бывал, там эти… как их… трансвеститы.

— Да и хрен бы с ними. Я романтически сидела на берегу озера, як Алёнушка. И тут на лодке подъехал он… Это было як буря у пустыне. Его звали Майкл…

— Американец?

— Йес, Вовчара. Как ты насчет американцеу?

Я издал звук лопнувшего воздушного шарика, поморщился и звонко икнул.

— Аналогично. Тю, и больше нишо. Шо узять с нации, страдающей массовым ожирением и разжижением мозгоу?.. Но тогда я была еще не у курсе. Майкл улыбался, як жизнерадостный голливудский дегенерат, и эротично жувал жувачку. Я сказала себе: «Галю! Ты никогда не была у Голливуде и не плевала с небоскреба, пляжи Майами-бич х твоим услугам, Галю!..»

— И ты проделала работу…

— Тю! Оф корз ай дид. Нас было двое у лодке, не считая унезапно успыхнувшей любви. Мы ходили у ресторан «Большой каскад», гуляли по набережным Сены и пили шампанское у «Крейзи хорз». Я сказала ему: «Майкл! Зачем нам эти бесстыжие лошади? Давай сядем у белоснежный воздушный лайнер и улетим у край зеленых купюр. О’кей?» И мы сели у лайнер полетели в Америку.

— Ну и как тебе Америка?

— Шо сказать тебе, дорогой мой Вовчара? Мы расписалися, и первые три недели жили у голливудской сказке. Мы излазили усю Америку от Нью-Йорка до Калифорнии и от Аляски до Флориды, як муха халву. И Майкл усе время улыбался передними зубами, як ржущий конь, и говорил «о’кей» и «ай лав ю». Наконец мне это надоело, и я сказала ему: «Майкл! Скажи мне шо-нибудь умное, а то меня вырвет». И он обратно ответил: «о’кей». И я п; няла, шо эта набалда имеет интеллект стиральной машины. Он отвез меня на свою урюпинскую родину, у штат Юту, и мы стали жить тама среди гор и мормоноу. Месяц я героически крепилася, но я же ж не Карбышеу. Я сказала: «Майкл! Я не могу жить в твоем Усть-Муходуйске, здесь же ж такая тоска, шо сюда собаки ходють дохнуть». Он сказал: «О’кей. Мы сходим в Макдональдс». И я п; няла, что эти звездно-полосатые гамбургеры чужды мне идеологически.

Галя трагически посмотрела сквозь стекло на пасмурное море:

— Бракоразводный процесс был долгим, но я много и плодотворно поработала. Потому что я же ж не могу жить на одни хохлобаксы, як бомж. Из Лейк-Плесида я улетела без толстой сумочки, но с золотой кредитной картой. У самолете «Лейк-Плесид — Нью-Йорк» со мной рядом сел он… Его звали долго, но красиво: «Абд-эль-Амид-ибн-Хусейн-Али-Ахмад». Я звала его просто Гришей. Там же, у самолете, мы пристегнули наши ремни, и после моей незначительной работы, Гриша, который оказался после проверки документоу шейхом, предложил мне руку, сердце и виллу на Лазурном берегу. Тю! У Ницце, конечно, нет мормоноу, но через год там начинаешь выть и кусаться от некуда пойти.

— Развелась?

— Тю! Шариат, Вовчара, оказался намного гуманней нашего гражданского кодекса. Женщина у нем плавает, як таракан у шоколаде. Ты уходишь, и муж отдает тебе усё, шобы ты не парилась. Шоб я так жила! После Гриши был Сеня.

— Наш, что ли?

— Почти. Японец. Сато-Сан. Ты был в Японии?

— Нет, в Японии не был.

— Я тебя свожу. С Сеней мы расстались, потому что там же ж можно окосеть.

А потом был технический перерыв.

— Да ну!

— Тю! Четыре дня рекламной паузы и полного одиночества. Затем был Хуан. Этот красивый колумбийский мучачо, как я потом п; няла, торговал, сука, наркотиками, и я с гневом и компенсацией за моральный ущерб ушла от него к морально устойчивому британцу Чарлзу. Я сказала ему на четвертом месяце счастливого брака: «Чарлз! Я люблю тебя, як родного, но если ты, плохишь, не установишь у ванной смеситель, мы скоропостижно расстанемся через суд. Я не могу, любимый, мыть копыта в луже, як собака. Может быть, любимый, тебе сильно дорога эта первобытная привычка, может быть, вам, англичанам, этот атавизьм дорох, як макаке хвост, но я, любимый, воспитывалась у других, более цивилизованных условиях. Тю!»