Читать интересную книгу Рассказы - Владимир Елистратов

В юности он однажды на спор съел полсвиньи. Концовцы утверждают, что это правда. За это его прозвали Васькой-Полухряком. Потом прозвище как-то само собой отшелушилось, и Васька стал Морозом

Трудные настали времена. Работы у крестьян не было. Все пили, ругались. Даже собаки стали злее. Во время пресловутого дефолта Чубайс, помню, покусал Депутата. Никогда раньше такого не было.

Однажды летом произошло несколько странных событий.

Во-первых, рухнула огромная липа возле моей избы. Просто так — взяла и рухнула.

Во-вторых, в то лето у меня в огороде вырос какой-то чудовищный, метров в шесть подсолнух. Вся деревня приходила смотреть на этого монстра. Откуда он взялся, не ясно.

В-третьих, в сентябре в мою калитку зашла странная старуха, которую никто не знал. Старуха была, как в плохом фильме ужасов, вся в черном. Я в это время копался в огороде. Поздоровался — старуха молчала, не глядя на меня. Постояла у дома, потом так же молча прошла через сад и огород и вышла через заднюю калитку в поле.

В декабре мой дом ограбили и сожгли. Говорят, был взрыв. Сбежались все, кто находился в деревне. Брать у меня было особо нечего. Следствие, как говорится, зашло в тупик. С самого начала.

Год в деревню я не ездил. Я начал в это время работать и хорошо зарабатывать. Думал: куплю дом где-нибудь в другом месте. Это — проклятое какое-то.

А потом вдруг меня взяла злость. Банальная и такая, знаете, веселая, куражная злость: какого же хрена, как говорится, я буду боятся этого взрыва и этой дурацкой невежливой старухи.

Через год с небольшим на месте сгоревшего дома стоял новый: небольшой, аккуратный кирпичный домик, как игрушечный. Изба, конечно, лучше, но мне хотелось именно кирпичный — назло. Чему или кому назло, не знаю. Но хотелось.

И что-то, убей меня Бог, стало меняться в Цыганском Конце. Будулай уже гоняет не своих пять коз, а большое, голов в семьдесят, деревенское стадо. Мороз устроился на пилораму и пьет уже не каждый день, а только по выходным. Могонька с Шуней купили трактор, и Шуня целыми днями его гордо, как патриций, чинит. В ранее заброшенных домах летом живут дачники. И детей стало больше. Летом Цыганский Конец шумит, визжит, блеет, поет, воет электрорубанками, шуршит велосипедными колесами, звенит посудой.

А я недавно построил баньку. По субботам мы с отцом и моим сыном там паримся, или, как говорит старик Победилов, «три поколения дерьмо кипятит». Грубо, но точно.

Совы больше в сад не залетают. Черные старухи не заходят. И ладно.

Может быть, все еще наладится? Может быть, черная старуха, которая ушла, — это та беда, которая пришла в мою страну? Пришла — и ушла…

Думаю, всё наладится. Как любит говорить Володька-летчик своей жене Ленке-безгондонке: «Не бей стакан: не все сданы бутыли». Кстати у Володьки, которому пятьдесят лет, и у Ленки, которой сорок два, в этом году родился шестой сын.

Дочка Мороза вышла-таки замуж и ждет ребенка.

Сын мой, Данька-третьеклашка, любит свою одноклассницу Карину. Они уже решили пожениться и родить три мальчика и три девочки. Пускай рожают. Сделаем из них концовцев.

Да, чуть не забыл: Киселев щенится регулярно. Ебун жив-здоров, правда, не видит уже совсем ни хрена, но дело своё по-прежнему знает туго. А на смену ему подрастает Козленок. Черненький такой. По кличке Бодров-младший. Так что и Дыры и Концы — все в боевом порядке. И ничего ты с ними не сделаешь!

Ренатик

Сказать, что в августе в Турции жарко, значит ничего не сказать. Если после полудня выйти под открытое солнце — ощущаешь какую-то предсмертную волчью тоску. Это страшное ощущение, как во сне: ты от кого-то убегаешь, но точно знаешь, что тебя догонят. Еще это похоже на чувство жертвы к палачу, словно целуешь руку тирану, млея от смертельного восторга подобострастия.

Зной тиранически зыбится перед глазами. Солнце ослепляет, как зубная боль.

Мы сидим у голубого бассейна, кишащего телами и тонко пахнущего сладким человеческим компотом. Словно пластиковые, пальмы и фикусы жирно сияют каким-то медицинским блеском. На белых шезлонгах и лежаках гр; дятся (именно гр; дятся) немки. На них пляжная униформа — голый верх, толстый низ. То, что у них блестит кремом сверху, нельзя назвать грудями. Это — что-то животноводческое. Тела очень разные: банальные — цвета мореного дуба и шоколада, странные — буро-сизые, наконец, зловеще-алые, как студенческие закаты перед госэкзаменом.

Нет ничего более неэстетичного, чем голые загорающие немки. Но нет и ничего более сосредоточенно-деловитого. Они делают дело — загорают. Раздвинутые ноги, вывернутые локти, все они говорят вам: йа, йа, мы загораем, дас ист фантастиш!

У бассейна появляется стройная худенькая девушка. Белые прямые волосы под пажа, в движениях — изящно-упругая гибкость танцовщицы.

— Спорим, русская, — говорю я жене.

— А чего спорить, ясно, русская, — слегка недобро отвечает жена.

Так и есть. К ней подходит мужчина, видно, муж, и говорит: «Ну чего?» Жена (моя) неуловимо торжествует губами.

Ему лет тридцать пять. Не меньше ста сорока килограммов веса. Метр девяносто-девяносто пять. Черная борода, хищные, плотоядно вывернутые губы. Сладострастный нос. Живот такой, что сразу хочется шлепнуть по нему чем-нибудь плоским и звонким. От него исходит мощь, как от насоса.

Через полчаса мы знакомимся. Он представляется примерно так: «Меня зовут Ренат. Я московский татарин. Но я пьющий татарин. Здесь нет нормального пива. „Эфес“ — это не пиво, а моча Дэн Сяопина… Нормально пиво — это „Туборг“. „Туборг“ в Турции отсутствует как класс. Турки душат нас своим „Эфесом“, как курдов. Виски здесь тоже не виски, а водка можайского разлива. Вчера я выпил всего-то одну бутылку, а сегодня у меня болел череп. Не голова, а именно череп, кость. Это не отель, а крематорий… Это называется анимейшн? — он тыкает своей указательной сарделькой с золотым перстнем в двух полудохлых турков, сонно перетаптывающихся на сцене про песенку про Барби. — Это не анимейшн, а группа „Геморрой“. Вы бы посмотрели наш номер. Это карцер. Кровать, кресло, столик, остального места — на полменя. Кровать тоже для полменя. Кресло — для моего кулака. А их шведско-турецкий стол? Вы когда-нибудь видели такое разнообразие тюремной баланды? Посмотрите на меня. Что я буду есть?»

Ренат, пионово-розовый, потный и злой, говорит долго и страстно. Его жена Оля, пытаясь обнять супруга и трогательно картавя на «р», повторяет скороговоркой:

— Успокойся, Ренатик, не волнуйся, Ренатик, все нормально, Ренатик…

Она, обнимающая Ренатика, похожа на бабочку, расправившую крылья на вековом дубе.

Ренатик не унимается, рычит на весь бассейн:

— Я пьющий московский татарин! Мне надо выпить. А что я буду пить? Этот коктейль в баре? Эту смесь «Солнцедара» с водой из канализации? Вчера, после прилета, я достал все, что было в мини-баре, и слил в один стакан. Получился коктейль «Взятие Измаила». И что же? Легкое утоление жажды. Это называется отель «пять звезд»? Это отель «пять пинков в живот»… Я пьющий татарин…

И так далее.

Десять дней отдыха мы проводим вчетвером.

Удивительно колоритная пара. Особенно Ренатик. Любую речь он завершает словами: «Заявляю это как пьющий московский татрин!» или: «Даю слово пьющего московского татарина!»

Слушать его можно часами. Он как-то особенно, нетрезвым татаро-московским оком, видит мир. Не критически, нет. Как-то с обратной, другой, запредельной стороны.

Особенно прекрасен он за столом. Каждый день мы обедаем в маленьком ресторанчике с тростниковой крышей, обдуваемом легким ветром с моря. Ренатикова туша — в центре ресторанчика. Ренатик возвышается над столом, как Ататюрк, папа всех турков. С турками он говорит по-русски. Понимать его — это их проблема. «Гаврила, к ноге!» — так подзывается официант, пожилой турок, напоминающий спившегося пирата.

Пахан Ренатик делает заказ для всех нас. Возражать ему нельзя.

— «Туборг» есть?

— Ноу «Туборг». «Эфес», гуд «Эфес»! — по-собачьи улыбается Гаврила.

— Ладно. Десять банок вашей мочи. Понял? Десять! — Ренатик энергично показывает Гавриле десять пальцев, причем Гаврила от этого жеста в страхе отшатывается. — Принесешь девять — убью. Что дальше? Виски — триста. Нет, отставить! Триста пятьдесят. А… давай пузырь! Так! — Ренатик гулко сглатывает слюну, ерзает, дышит, сопит, вытирает пот со лба. — Салатов — пять. Нет, шесть. Два запасных. Суп… Суп отставить. У вас не суп, а…

— Ренатик, — волнуется Оля, виновато косясь на нас

— Что Ренатик? Ренатик хочет кушать! Так. Из супа вашим мумиям клизмы ставить. Рыба. Что с рыбой? — Волнение, сопение, чудовищное колыхание тела. Ресторан весь, как завороженный, следит за Ренатиком. С улицы даже заглядывает, разинув роткакой-то сопливый турчонок на велосипеде. — Рыба — большая. Понял? Биг фиш. Очень биг. Есть у тебя, лишенца, большая рыба? Покажи. Бегом. Мухой.