Но и это еще не все… Больше ни разу не положила руку Шарлю на спину. Ни мимолетных улыбок, ни многозначительных взглядов. Никаких тебе kidding me or teasing you. Ни сокровищ, скрытых в соломе, ни миссионерских мечтаний.
Поначалу страдал от этого явного охлаждения и тягостного для него перехода на такую форму общения.
Вот, значит, как? Получается, что его, ненаглядного, отныне перевели на роль статиста? Она вообще перестала называть его по имени, а говорила «you guys», не обращаясь ни к кому конкретно.
Shit.[320]
Неужели она влюбилась в этого верзилу? Непохоже…
Кажется, влюбилась в саму себя.
Играла, дурачилась, исчезала куда-то с детьми и вместе с ними потом с удовольствием получала по шапке.
На равных.
Рассыпалась в благодарностях перед своими гостями, десятками произносила тосты в их честь за обедами и ужинами, которые становились все длиннее, и воспользовалась их присутствием, чтобы сложить с себя обязанности опекуна.
Чувствовала себя совершенно счастливой.
На подсознательном уровне Шарля могли бы, должны были бы… как сказать… отпугнуть, смутить эти ее лопатки, выпиравшие из-под лямок лифчика, словно обрубленные крылышки, но такой она нравилась ему еще больше.
Ну и ладно. Старался ничем себя не выдавать… Получил немало ударов за последнее время, да и его ребро, с опорой на хребет прикрывавшее сердце, только-только начало подживать. Так что не время всем подряд распахивать свои объятия.
Нет. Она не святая… Большая лентяйка и пофигистка, выпить не дура, выращивает марихуану (это и есть ее «щадящая фармацевтика»…), к тому же безбожница!
Абсолютно аморальная женщина.
Да уж.
Пожалуй, к такой стоило отнестись поспокойнее.
Терпение, улитка-малютка, терпение…
И чем же он, собственно говоря, занимался, раз у него было время морочить себе голову этим вздором, точно он — влюбленный юноша—переросток?
Мух подметал.
Не один, конечно. Втянул в это дело Ясина и Харриет, которые уступили свои комнаты звездно-полосатым и переселились к нему.
Комнаты распределили по жребию и два дня напролет, задыхаясь в паутине, шарили по амбарам, словно по складам списанной мебели. Обсуждали, чинили, чистили и заново красили столы, стулья, зеркальные рамы и прочую рухлядь, изъеденную термитами и жуками—древоточцами. (Ясин, которого сердила их неразборчивость в червоточинах, прочитал им краткую лекцию: от жуков — только дырки, а вот гниловато-слоистая рыхлость — это работа термитов.)
Устроили небольшое party, чтобы отметить новоселье, и Кейт, зайдя в его комнату — опустевшую, отдраянную, отбеленную жавелевой водой, строгую, словно монашеская келья, у подножья кровати сложены папки, ноутбук и книги — на хитроумном бюро, который Шарль смастерил в алькове, — какое-то время стояла молча.
— Вы приехали сюда работать? — прошептала она.
— Нет. Просто хотелось произвести на вас впечатление…
— Да?
Все остальные были у Харриет.
— Я должна вам кое—что сказать, — добавила она, выглядывая в окно.
— Что?
— Я… Вы… В общем… Если я…
Шарль судорожно сжимал в руке пригоршню арахиса.
— Нет. Ничего, — сказала она, оборачиваясь, — тут стало очень уютно, да?
За те три дня, что он здесь был, впервые они оказались наедине, и он на пару минут снял с себя маску примерного бой-скаута:
— Кейт… поговорите со мной…
— Я… Я, как Ясин, — заявила она ни с того ни с сего.
— …
— Не знаю, как вам это сказать, но я… я ни за что на свете больше не хочу рисковать, я боюсь страданий.
— …
— Вы меня понимаете?
— Мне об этом Натали рассказывала… Что дети, живущие в приемных семьях, часто болезненно реагируют на любые перемены, ни с того ни с сего делаются несносными и страшно мучают тех, кто их к себе принял. И знаете, почему они так поступают? Инстинкт самосохранения. Чтобы физически и морально подготовиться к новой разлуке. Они нарочно ведут себя отвратительно, чтобы их отъезд всеми был принят, как облегчение. Чтобы убить любовь… Эту… эту дурацкую ловушку, в которую их опять заманили…
Ее палец скользил по зеркалу.
— Вот и я, представьте себе, такая же, как они. Я не хочу больше страдать.
Шарль искал слова. Одно, два, три. Можно и больше, раз уж без них не обойтись, но, ради бога, хоть какие-нибудь…
— Вы все время молчите, — вздохнула она. И добавила, уходя в соседнюю комнату:
— Я о вас ничего не знаю. Даже не знаю, кто вы, зачем вернулись сюда, но я должна вас предупредить: я всегда рада гостям, and, действительно, there is a Welcome on the mat but…но…
— Что, но?
— Вам не представится случай бросить меня…
Ее голова снова появилась в дверях, заметила, что ее легковес в состоянии грогги и решила этот раунд завершить:
— А если серьезно, darling,[322] знаете, кого здесь не хватает? А поскольку он действительно бьш совершенно оглушен, ответила сама:
— Некой Матильды.
Выплюнул капу, вместе с несколькими зубами, и улыбнулся в ответ, а потом пошел за ней следом, огибая буфет.
И глядя, как она смеется, поднимает бокал, играет с другими в дартс, подумал, черт, значит, меня она насиловать не будет…
Вспомнил анекдот от той самой, кого здесь не хватало:
— Знаешь, почему улитки ползают медленно?
— Гм…
— Потому что они липкие.
В общем, перестал пускать липкие слюни.
11
То, что было потом, называется счастьем, а со счастьем сложно.
Не расскажешь.
Так считается.
Так говорят.
Счастье пусто, слашаво, boringи всегда утомительно.
Счастье надоедает читателю.
Убийца любви.
Если бы автор обладал хоть крупицей здравого смысла, он бы прибег к эллипсису.
Как раз об этом подумал. Залез в свой Gradus:
«Эллипсис. Пропуск слова или предложения, необходимого для грамматической полноты, когда высказывание не содержит неясности и неуверенности относительно содержания».
???
Только вот зачем опускать слова, необходимые для полноты повествования, когда именно их-то и не хватало?
Зачем отказывать себе в этом удовольствии?
Из стилистических соображений написать «Три недели в Ле Веспери были самыми счастливыми в его жизни» и отправить героя обратно в Париж?
И правда. Пять слов: самыми, счастливыми, в, его, жизни—и никакой неясности и неуверенности…
«И жил он счастливо, и было у него много детей».
Но автор артачится.
Хватит с него таксистов, семейных ужинов, писем-ловушек, разниц во времени, бессонниц, разочарований, проигранных конкурсов, грязных строек, инъекций валия/калия/морфия, кладбищ, моргов, праха, закрытых кабаре, разрушенных аббатств, отказов, отречений, разрывов, передозировок, абортов, ушибов, бесконечных расчетов, судебных решений и даже истеричных кореянок.
Хотелось бы тоже немножко травки…
То есть, простите, природы.
Что делать?
А что там дальше, в путеводителе по литературным приемам?
«Другие определения: 1. Эллиптическое повествование строго следует единству действия, опуская праздные эпизоды и концентрируя значимое в нескольких сценах».
Так, хоть на несколько сцен у нас право будет…
Спасибо.
Академия так добра.
Но какие предпочесть?
Ведь все вокруг это сплошные истории…
Автор не берет на себя такую ответственность. Отделять «праздное» от того, что им не является.
Чтобы не судить самому, полагается на восприятие своего
героя.
Он доказал, что на него можно положиться…
Открывает свой блокнот.
В нем эллипсис мог бы быть римским амфитеатром, колоннадой площади святого Петра или пекинской оперой Поля Андрё, но уж никак не пропуском.
На левой странице чек из магазина стройтоваров, который они вместе с Кеном и Самюэлем посетили накануне. Чеки надо хранить обязательно. Это всем известно.
Что-нибудь да обязательно не заладится. Гайка не подойдет, гвозди не те… Что-то вообще забыли купить, а наждачки явно не хватит. Девчонки сердились, вытаскивали занозы…
На правой — наброски, расчеты. Ничего особенного. Проще простого. Детские игрушки.
И как раз для детей. И для Кейт.
Кейт, которая никогда не купалась с ними в реке…
— Тины много, — морщилась она.
Шарль — мозговой центр, Кен — исполнитель, Том — группа поддержки, на лодке охлаждал в воде бутылки пива, привязанные веревкой к уключине.