гений, маньяк, и не переставал ухмыляться. Его глаза в свете экрана горели, как два уголька. Вета застыла от ужаса — приснись ей огромный монстр или мертвец, который тянется к ней костлявыми руками — ей и то не было бы так страшно. Но Марик… Она хотела закричать — выключите это! Но проснулась. Было уже светло. Что это за сны — то Ида в виде вульгарной бабищи, теперь Марик-злодей? Она поднялась, решив больше не спать, заварила кофе и включила телевизор — доносящаяся из него болтовня успокаивала нервы своей обыденностью и приземлённостью. День обещал быть солнечным. В десять забежала Ида.
— Эрик притащил вчера кота. Пойду за кормом, что делать. Забился в угол, глазищи зелёные пучит на меня. Молодой ещё. Надо будет к Мишке с шестого отнести на работу, он ветеринар, пусть посмотрит.
— Оставите его?
— Не знаю, наверно… Куда его ещё девать, не бомжевать же на улицу выкидывать. Ладно, пойду, вот тебе пирожки с рисом, как ты любишь.
Иногда Вета думала, что Ида слишком хороша для этого мира, что она делает слишком много, и можно было бы делать поменьше. Но чтобы понять это, нужно было хорошо её знать — Ида жила этим, она не могла по-другому, не потому, что заставляла себя или хотела, чтобы её считали хорошей, а потому что внутри у неё было очень много — любви, заботы, тепла, понимания, — и она просто не могла не делиться этим, иначе бы лопнула, как туго накачанный воздушный шарик.
Все утро Вета вязала. Цвета выбирала, подойдя к комоду, выдвинув ящик, где были разложены мотки, и выбросив все мысли из головы. Она просто смотрела на цвета, больше ничего кроме них не существовало. В голове смутной дымкой извивались образы, чувства, обрывки картинок. Потом она просто брала три мотка и шла вязать. Она чувствовала себя экстрасенсом, который проводит рукой над предметом и видит то, что связано с ним. Три цвета были связаны друг с другом, они были кодом, но от чего, она не знала. Они просто должны были быть вместе, должны были сложиться в квадрат, как пазл, нужный для существования этого мира. Или какого-то из миров.
Ночью снова шёл дождь. Она засиделась допоздна за сериалом, не в силах оторваться, посмотрела несколько серий подряд. Глаза устали, голова гудела. Надо было спать, дать отдых зрению и мыслям, но сознание никак не хотело успокаиваться. Накинув халат, она вышла на балкон. Дождь был тихий, без ветра, капли падали на листья, негромко стучали по карнизу. Пахло свежестью и чем-то родным — Вета всегда ощущала этот запах, будто так пах их двор, их воздух вокруг дома, неповторимый, такой близкий с самого детства. От этого становилось немного грустно. Она больше не пыталась удержать хорошее настроение или прогнать тоску. Она проживала их до конца. Радовалась, когда радостно, и знала, что это не навсегда. Нужно наслаждаться этой радостью, пока она не закончится. И грустила, когда грустно, не зная, сколько это продлится. Это было трудно. В голове всё время зудела мысль, что ей плохо, тоскливо, тревожно, что этот дождь унылый и одинокий, как она сама, что ночь тянется бесконечно, что засыпать страшно, а не засыпать нет сил, потому что устала. Смотреть или читать уже невозможно — болят глаза, ещё и вязала все утро. От этих противоречий голова гудела ещё больше. Дождь был осенним, совсем не романтичным, не свежим.
Дождь всегда один и тот же, подумала Вета. Это в моей голове он разный, потому что приходится на разное настроение. Это я сама окрашиваю его в разные цвета. Вода не может пахнуть тоской или счастьем, воздух не может быть родным или чужим. Это просто земля, бетон, краска и трава, это просто привязка и воспоминания. Всё у меня в голове.
Она вернулась в комнату под тусклый жёлтый свет ночника. Спать не хотелось. Включила телевизор — какую-то романтическую комедию для полуночников, налила чай и принесла корзинку с вязанием. Разложив квадраты, стала брать по одному и соединять их белой нитью. Она вязала около часа, фильм закончился. Расстелив плед, она к своему удивлению поняла, что он уже довольно большой. Если делать для одного человека, то была готова уже половина. А для кого собственно она вязала его? Вета не знала. Наверно, оставлю его себе, подумала она, вряд ли кому-то понравится эта сумасшедшая расцветка, к тому же эти цвета кое-что значат для меня. Сюда вплетены мои сны, воспоминания, мои мечты о других мирах. Он — словно изнанка жизни, другая её сторона. Хотя как знать, может, изнанка — не та жизнь, а эта.
Было уже два часа ночи, и Вета, прикрыв глаза руками, посидела так несколько минут, давая им отдых, и взялась читать книгу. Мозг невозможно было угомонить, он бы не дал ей заснуть, заставляя думать о чём-то, даже если бы она попыталась расслабиться. Книга была интересная, и она не могла оторваться. Бросив взгляд в окно, она заметила, что небо чуть посветлело.
«Вот это да, ведь только три часа! Весна. В самые тёмные часы я не могу спать. Пережидаю мрачное предрассветное время, читая книгу, и оживаю с солнцем. Даже когда оно скрыто тучами, мне всё равно легче, когда светло.»
На минуту солнце вдруг окрасило багряными полосами стены, потом снова стало пасмурно. Поняв, что уже пять часов, Вета наконец легла и уснула.
Высокий парень в военной шинели, подпоясанный, с безупречной осанкой и светлыми волосами, гладко причёсанными на одну сторону, вёл на поводке овчарку. Он что-то говорил ей, она послушно бежала рядом. Они оказались на полянке, залитой ярким солнцем, и парень вдруг, перестав быть таким строгим и прямым, отстегнул поводок и стал играть с собакой. Они бегали, догоняли друг друга, катались в траве. Он смеялся заливистым, почти мальчишеским смехом, и его широкая улыбка озаряла лицо, делая его ещё моложе и красивее. Вета смотрела на них со стороны, стоя совсем рядом, но они её не видели. Вокруг прыгали солнечные зайчики, блики, травинки переливались изумрудным цветом. Смех отражался и звучал эхом, и Вету переполняла чистейшая радость — просто потому что солнце, тепло и светло, и мальчик такой радостный, и собака будто улыбается ему, будто очень хочет сказать, какой он хороший, добрый друг, но не может, а только прыгает вокруг, и уши ее смешно колышутся.
Вета проснулась.
Странный сон, подумала она. Военный… с чего бы? Но ладно хотя бы не кошмар,