но с течением времени это только усугубилось. Он не хотел делать как надо, он хотел делать по-своему. Дошло до того, что даже сама владелица магазина беседовала с ним как-то раз, долго и терпеливо, но даже с ней он спорил и не хотел ничего слушать. Он знал лучше. Вету он раздражал, но она относилась к нему лояльно, в обед он иногда присоединялся к ним с Розой, и всё время, пока они ели, он ни на минуту не замолкал, разглагольствуя о себе и только о себе. Вставить хоть слово можно было и не надеяться. Поначалу Вета пыталась, но потом поняла, что это бесполезно. Он заканчивал одну мысль и начинал следующую, и его совершенно не интересовало, что думают по этому поводу его слушатели. Именно слушатели, а не собеседники, потому что ему нужны были только уши, только публика. В первый день его работы они с Ветой вместе пошли к метро после смены, и она уже тогда поняла, что её ждёт.
«Удивительно, — думала она, — как некоторые люди считают, что если они только что тебя узнали, значит, ты только что возник на свете, и они тебе сейчас расскажут, как жить. Ведь у тебя нет своего опыта, мыслей и вообще головы даже не было ещё с утра. Будто ты сотворился только в тот момент, когда вошёл в комнату, и он увидел тебя. И сейчас вывалит на тебя все свои взгляды, ведь они единственно верные и вообще гениальные.»
Она устала, хотелось есть, и максова трескотня начинала нервировать.
«Просто некоторые люди очень хотят поделиться своей личностью с тобой. Но это тяжело выдержать. Тут свою-то личность еле тащишь изо дня в день, а на тебя еще другую наваливают, как тяжеленное, душное ватное одеяло. Это невыносимо.»
Но вскоре Вета выдохнула с облегчением — ехать им нужно было в разные стороны. Она устало плюхнулась на сиденье, включила в плеере музыку.
По сути, в моей жизни не так много людей, — думала она. — Родственники, с которыми я не вижусь годами, даже не считаются. Ида с детьми, несколько коллег, подружка Ленка — ещё со школы, несколько хороших знакомых, с которыми почти не встречаюсь — вот и всё. Какие-то люди появлялись в жизни за все эти годы, а потом плавно сходили на нет, исчезали. Причём удивительно взаимно. Я переставала им писать — и они переставали, даже не назло, не из обиды, а просто — потому что тоже не хотели. Все было взаимно, даже синхронно, я бы сказала. Почему-то все не те. А кто — те? Есть ли какие-то люди на земле, не чужие мне? Есть ли ещё хоть кто-то, предназначенный для меня, быть в моей жизни? Или все — только прохожие? Почему с большинством людей я всегда говорю какую-то фигню, вечно невпопад? Будто в меня вживлена защита, предохранитель — промямлить что-то неубедительное, чтобы оттолкнуть их, потому что они — не те. Может, их должно быть мало? Я обречена на одиночество, быть всё время наедине с собой.
Тема одиночества была для Веты запретной. В этом был некий парадокс — она крайне редко думала на эту тему, большинство времени живя спокойно и оставаясь всем довольной: дом и работа есть, Ида ей как семья, лучшая подруга — лучшая отдушина и источник веселья и понимания, несколько знакомых — что ещё нужно. Но иногда на неё находило совершенно упадническое настроение, и всё выглядело и ощущалось совсем по-другому. Особенно это происходило после взаимодействия с новым человеком. Он как камень, брошенный в спокойную воду, мутил её, со дна поднимались ил и песок, закручивались вихрем, и волны долго не утихали, расходились кругами. Так и мысли — поднимались со дна, куда она загоняла их, утрамбовывала, спрессовывала. Но вот врывался человек, со своей новой, незнакомой личностью, со своими взглядами, со своим прущим как бык «я», сталкивался с Ветой, и она чувствовала, как её «я» тоже пробуждается навстречу. Приходилось оказываться лицом к лицу и с ним тоже. Дремавшее «я» было куда удобней и не доставляло хлопот. С давно знакомыми людьми было хорошо, привычно — ты знаешь их, они знают тебя, никаких сюрпризов. Новые же люди были полны неизведанного, полны качеств, незнакомых, противоположных ей, и она всегда болезненно реагировала, подстраивалась, прощупывала. Макс был ей совершенно чужд, поэтому пообщавшись с ним, она уставала так, будто перетягала тонну кирпичей. От этого нужно было долго отходить и восстанавливаться. И утихомиривать внутри себя всё, что взбаламутилось и начало вызывать сомнения и потребность пересмотреть взгляды. Это утомляло.
«Просто мало людей, похожих на меня, с которыми мне хорошо. Очень мало.»
Потом она думала про Иду, про своё вязание, про яркие сны, которые были целой отдельной жизнью, про рыбок в аквариуме, про кофе и идины пироги, и всё плавно возвращалось на места. Ил ложился на дно, волны успокаивались, вода снова становилась прозрачной и гладкой, как стекло.
«Наверняка Ида снова печёт что-нибудь. Забегу к ней.»
Утром, заправляя постель, Вета немного по-другому сложила одеяло, не так, как привыкла. Она обратила на это внимание, но менять ничего не стала. Ей почему-то казалось, что некоторые вещи надо складывать именно по привычной схеме, и если вдруг сделать иначе, что-то нарушится. Что-то в геометрии мира сломается, и как карточный домик рассыплется, одна карта повлечёт за собой другие, и всё рухнет. Она забыла об этом, но вечером, доставая и расстилая одеяло, подумала мельком — вот магия и отменена. Ничего не сломается, всё будет хорошо.
Ей снова приснился странный сон. Мальчик, похожий на Марика, но повзрослее, с зализанными гелем волосами и весь в чёрном, сидел в тёмной комнате. Он играл в игру на компьютере, и вокруг, не только в игре, а будто бы во всей комнате, лязгали и громыхали ужасные звуки — крики, хлюпанье пронзённой клинком плоти, треск выстрелов, вопли и топот. Марик убивал людей. Это были не зомби, не солдаты и не орки, или кто там ещё бывает в играх. На экране по улицам шли обычные люди, и он безжалостно косил всех. Причём выбирал разное оружие и разные методы, от средневековых до фантастических — разрезать, расплавить, испепелить и изрешетить. Он зловеще смеялся и жал на кнопки невообразимо быстро, будто в ускоренной съёмке. Он мочил людей, именно мочил, от них оставались только мокрые пятна или дымок над асфальтом. Судя по всему, он проходил один уровень за другим с молниеносной скоростью, как какой-то злой