обернулся и увидел, что Половцев, заведующий отделением, фотографирует алоэ. Этот цветок, стоявший у них на подоконнике, неожиданно расцвел — на длинном тонком стебельке голубоватые колокольчики. Довольно редкое зрелище.
Глушко старательно вывел мелкими буквами в графе «сопутствующие заболевания» — «дизентерия».
Вот что плохо в этом отделении — карантины. Подготовят малыша к операции, а утром дежурные сестры докладывают: высокая температура. Приходится откладывать.
Он прислушался. Никак Карпухин пожаловал: забавляет в коридоре детишек.
— А Мадагаскар? — слышится его голос. — Ага, не знаешь? А «царский скипетр» знаешь? Вот и нет — это цветок такой!
Карпухин вошел стремительно. В минуты вдохновения ему от греха лучше придерживать очки. И он об этом знает, придерживает.
— Здравствуйте, Семен Семенович! — выпалил он.
— Здравствуй, налетчик!
Половцев в обращении без затей. Стажеры ценят это. Областных и районных врачей часто разделяет одна чопорность — качество, не зависящее от врачебных достоинств.
— Как идут дела с коллекционированием пуговиц? — спросил Семен Семенович.
— Материала нет. Решил расширить обмен с зарубежными друзьями.
— У меня в деревне сохранилась военных времен стеганка. Кажется, с пуговицами. Интересует?
— Я думаю тематически сузиться — только женские пуговицы.
— А не боишься, что городские модницы ограбят твою квартиру? — слушая болтовню и улыбаясь, спросил Глушко.
— Не рискнут, — беспечно ответил Карпухин. — На ноги будет поднята вся милиция страны. Собаки, агенты. Срочно изобретут специальные пуговицеискатели. Еще бы — уникальная коллекция Виталия Карпухина!
Виталька уселся, сверкнул очками. В его голове всегда роятся, множатся, почкуются и плодятся идеи.
В коридоре послышался детский крик. Сначала Глушко и бровью не повел, сидел и улыбался. А потом кивнул Виталию:
— Пойдем, что там?
Так и жди от этих сорванцов чего-нибудь. На полу растянулся Санька Ивакин, семилетний мальчик.
— Я тебя, хулиган, на памирские ледники сошлю в голом, виде! — загремел Глушко. Потом озабоченно спросил: — Можешь на ногу наступить?
Санька хныкал:
— Не могу!
По Санькиному лицу катились драгоценные мужские слезы. Когда его перенесли в палату, он успокоился. Доктор Глушко щупал его ногу, и он, весь напрягшись, отвечал:
— Не больно. Ой, больно!
— Вот, молодой озорник, у тебя растяжение. Мало тебе было перелома ключицы?
Мальчик на соседней кровати мстительно повторил:
— Мало, да?
Глушко крикнул сестре:
— Надо сделать снимок!
Санька вдруг разревелся:
— Ой, мамка будет ругаться!
— Брось! — успокоил его Глушко. — Сделаем так, что она не узнает.
— Узнает! — рыдал Санька. — Говорю — узнает! Она всегда во сне видит…
— Чуешь? — засмеялся Глушко, когда они вышли из палаты. — Отделение набито сюжетами.
— Благословенная страна Сюжетия! — воскликнул Виталий, поправив очки. — Слушай, — остановил он Сашу, — а что, если мне попробовать свои стихи на этой ангельской публике, не испорченной модерном?
— Валяй! — разрешил Глушко. — Только без халтуры.
Он завел его в палату девочек и ушел. Из-под одеял торчали любопытные носики. На спинках кроватей накручены капроновые ленты. В аквариуме на подоконнике метались красные блестки крохотных рыбок.
— Тебя как зовут? — спросил Виталий бойкую девочку — веснушки на лице, озорные глазки.
— Рита, а тебя?
— Я Виталий Карпухин, врач-невропатолог, — представился дядя в очках. — Ты любишь стихи?
— Люблю, — с женским кокетством призналась Рита.
— А ты знаешь стихи Барто «Наша Таня громко плачет»?
— Знаю.
— Хочешь, я прочту тебе две вариации на эту тему? — напирал Карпухин.
— Вариации? — немного испугалась девочка и кивнула головой.
Виталий откашлялся и снял колпак.
— Стихи написаны гекзаметром. Вариация первая…
В палате стало тихо. Над окнами скороговоркой изъяснялись воробьи — привычный аккомпанемент летней тишины.
Таня заплакала, в реченьку мяч уронивши однажды.
«Тише ты, Таня, не плачь: мяч не утонет в реке».
Он сделал паузу и, пряча смех, продолжал:
Дева заплакала, с воздухом бычий пузырь уронивши в стремнину,
«Тише ты, чадо, не плачь: плавает в речке пузырь».
— Ну как? — спросил он.
— И нескладно, — не задумываясь раскритиковала Рита. — Смешной ты, дяденька. И кудри дыбором у тебя, как у козы!
Он вышел из палаты. Это просто здорово — носик в веснушках, воробьи над окнами, в коридоре бутуз на стуле качает ногой.
Глушко поливал цветы в кабинете. Семен Семенович, жмурясь одним глазом от папиросного дыма, что-то писал.
— Золотареву звонил следователь из района, — шепнул другу Карпухин.
— Вот черт!
— Что будем делать? — соображал Виталий.
— Подожди, пойдем-ка, расскажешь все, порассуждаем.
Когда Друзья проходили мимо сестринского стола, Карпухин заметил Валю. Она стояла к ним спиной, но он все равно опустил глаза.
Я плохо помню прежние времена,
но я не хотел бы,
чтобы о них мне напоминали
Золотарев тоже собирался на вечер. На круглом столе лежали брюки. Андрей заходил на них с утюгом то с одного конца, то с другого — побритый, в белой рубашке и трусах.
— Андрюша, я за тобой! — крикнул еще в дверях Карпухин.
— Я следом, — пробасил Глушко.
По радио передавали строгую музыку. Никто не слушал. Приколотый к шкафу, красовался лист бумаги с карпухинскими стихами: «…обтянутая одеждой, любая жуткость хороша!»
— Утюг в руках женщины — символ домашнего уюта, — изрек Карпухин. Бросил халат на спинку кровати и продолжал, расхаживая по комнате: — Муж на кушетке почитывает детективчик, а румяная жена в домашнем сарафанчике наглаживает ему исподнее. Картинка? А вы посмотрите, во что превращается утюг в руках мужчины? — Виталий с сожалением кивнул на Золотарева. Сам себе ответил: — В жалкий предмет унизительного самообслуживания.
— В средство устрашения жены, недостойное сильного пола, — добавил Глушко.
— В тему философствования и зубоскальства, когда нечего делать, — откликнулся Великанов, который лежал на кровати и курил.
— А? — обратился Виталий к Золотареву.
Тот, орудуя утюгом, даже не посмотрел на Карпухина.
Виталий шмыгнул носом, уселся бриться. На краешек стола он положил несколько книг и пристроил осколок зеркала. Андрей гладил с нажимом, и стол качался.
— Свет мой, зеркальце, скажи: долго ль в девушках мне жить? — спросил Карпухин, намыливая щеки.
Зеркальце упало. Глушко басовито засмеялся, от безделья легонько тузя подушку.
— Ах ты, мерзкое стекло! — разозлился Виталька.
Николай Великанов смотрел, как по потолку расползались затейливые трещины. Временами они оживали, и тогда на потолке проявлялись диковинные профили, зверье, монограммы с завитушками, деревья, лунные кратеры, известковые карьеры, летучие голландцы и другая чепуха.
К нему подошел Карпухин. Одна щека выбрита, другая в мыле.
— Коля, пойдем на вечер!
Великанов не ответил.
— Бес с тобой! — прошипел Карпухин, не получив реплики. — Глотай свои письма, наркоман.
Золотарев наконец пошел умываться. Виталий, побрившись, занял его место. На столе запылала цветастая карпухинская рубаха, по которой неслись желтые