говоря, хочется встретить богиню, и, может быть, он сидел с ней рядом в районном Доме культуры, но в тот момент, когда ему приходили в голову слона прославленных бардов, в кинозал, пригнувшись, прокрадывалась санитарка и испуганно шептала, что в больницу привезли тяжелого больного. И он уходил, а богиня с натруженными руками оставалась в кино.
Почему он вспомнил этот эпизод? У хирурга память устроена неуслужливо, на смех настоящему мужчине. Он забыл лица и имена тех девушек, с которыми сидел, но хорошо помнит — это было перед отъездом на специализацию, что в один такой вечер его вызвали к девочке, у которой он диагностировал аппендицит и которую так неудачно оперировал. Мать погибшего ребенка собиралась подать на него в суд. Девочка не выходила у него из головы. Снова и снова он вспоминал, как через маленький аппендикулярный разрез увидел темную кишку. Аппендицита не было, был заворот кишки. Чтобы не терять времени, он через этот же разрез попытался развернуть заворот. Конечно, так не делают. Надо было зашить первый разрез и пойти срединным. Но девочка была тяжелой. Он спешил. К тому же кишка порозовела, и Андрей спокойно зашил брюшную полость. Потом он уехал в город — вызвал облздравотдел. А когда приехал, девочка лежала в тяжелом состоянии. Пришлось оперировать повторно. Кишка оказалась мертвой. Сделал резекцию кишки, но ребенок погиб.
Золотарев остановился у цветника, разбитого недалеко от поликлиники. Была у Андрея слабость — цветы. Так принято говорить — слабость. Какая же это слабость?
Мягко притормозив, у ворот остановилась «Скорая». Из машины выскочил Виталий Карпухин в белом халате.
— Ругаешь белый свет на чем свет стоит? — спросил он и бросился открывать вторую дверцу.
Вышла стройная девушка с хорошо придуманной прической. Немного насмешливые глаза. Худенькие ключицы в вырезе платья.
— Почему вы не остановили машину на Комсомольской? — спросила она Виталия. В ее голосе Андрей уловил не столько жеманную строгость, сколько обычное любопытство.
— Я думал, сначала больного… — пробормотал Карпухин. — Повернувшись к Андрею, он приободрился. — Позволь тебе представить случайно оброненную на землю богиню, которую не более как лет девятнадцать назад люди назвали…
— Ася Иванова, — протянула девушка руку.
— Это Андрей, — представил Виталий, — краса районных главврачей.
Машина отправилась в открытые ворота. Сторож глядел на молодых с интересом, свойственным его возрасту и занимаемой должности.
Виталий продолжал, водворяя очки на переносье:
— Позвольте и себя отрекомендовать: Виталий Карпухин — невропатолог, которого тщетно стараются приобщить к хирургии, и закоперщик, которому не удалась еще ни одна затея. — Он поклонился, и очки снова пришлось водворять.
— Я очень рада, — просто сказала Ася.
— Поверим! — суховато вставил Золотарев.
— Андрюша, сейчас уже проснулись соловьи-разбойники и змеи-горынычи, давай проводим богиню! Кстати узнаем, где обиталище богинь, — Карпухин добавил это несмелой скороговоркой и потупился.
— У него бывает озарение, — поддержал Андрей, подлаживаясь под шутливый тон Виталия. — А почему, простите, вас отпустили одну?
— Она, как и я, любит драки и пожары, — информировал Виталий.
Ася озорно сверкнула глазами:
— Нет, я проснулась, увидела зарево в окне и хотела разбудить девочек. А они поздно легли, выпускали стенную газету. И я побежала одна.
— Послушайте, — воскликнул Карпухин, — у нас скоро вечер. Нельзя ли провести его совместно с работниками стенной печати?
«Прическа с начесом, капроны свистят», — мелькнуло у него в голове. Надо бы записать. Он опять пожалел, что не купил записной книжки.
Богини, усмехнулся Золотарев, шагая рядом с девушкой, а ведь он тоже думал о богинях, пока не вспомнил про этот случай.
Смешные люди — звездочеты
Тот же запах глины и извести, который чувствовался у них в коридоре, стоял и на третьем этаже. Около стен, там, где еще не вскрывали пол, рядами сложены шлакоблоки. Саша, прыгая с балки на балку, дошел до комнаты с большими окнами — будущая операционная. С потолка свисали провода. Отпотевшие двутавровые балки поблескивали крупными каплями. Через весь коридор проныривала стремительная ласточка. У стены, как разрядница-пловчиха, она ловко поворачивалась и, дрогнув крыльями, неслась к противоположному оконному проему.
Глушко вынул письмо и снова пробежал его глазами. Письма стали короткими, сумбурными, как всегда во время экзаменов. Он отчетливо представлял, как она торопливо садится за стол, улыбается, поправляет светлые волосы и открывает учебник. Какой там у нее следующий экзамен? Ничего не пишет.
У Аллы несколько веснушек на носу. Смешные были люди — звездочеты. Уж лучше считать веснушки на носу у любимой, чем пялиться на небо и считать звезды, не имея даже логарифмической линейки.
Когда он целовал ее, она снимала очки. Едва слышно за рекой тарахтел больничный движок. «А сколько звезд!» — шепотом восхищалась она.
Смешные люди — звездочеты с оптическими трубами. За каникулы они с Аллой могли бы сосчитать все звезды, но разве для этого даны каникулы?
Ему жаль, что Дарья Петровна с дочерью переехали в город. Не такое над городом небо, и звезды не такие. Но через год Алла закончит институт и приедет к нему, в его больницу, и он, главный врач, подпишет приказ о назначении Аллы Глушко ординатором терапевтического отделения.
Саша посмотрел в окно и увидел, как по дорожке мимо хирургического корпуса идут Виталий Карпухин и маленькая сестричка Валя из отделения детской хирургии.
Люди взбудоражены. Не спится людям после пожара.
Глушко выбрался из операционной. Проходя мимо большой комнаты, он заметил забрызганную мелом, запыленную кварцевую лампу. Бегло, на ходу осмотрел ее. Забыли нужную вещь при переезде. Надо сказать завхозу.
Тяжело сбежал по выщербленной лестнице, зашел домой и взял плавки. Карпухина и Валю догнал уже у ворот.
— Пошли купаться! — предложил он.
Виталий посмотрел на Валю, усмехнулся.
— Женщину можно застать врасплох, — предупредил он, — купальнички всякие там…
У нее глаза стали обиженными. Повернув от ворот направо, она остановилась и, когда увидела, что друзья тоже остановились, вернулась к ним.
— Пойдемте, Александр Александрович!
Карпухина легко обескуражить. Он шагал, не глядя на девушку. Помалкивал. На своем веку он не получил еще ни одной пощечины.
У административного корпуса дядя Миша, больничный сторож, громко ширкал костлявой метлой и что-то напевал.
— С утра пораньше, да? — спросил он.
Ночью дядя Миша дремал в проходной, днем отсыпался дома, поэтому по утрам был говорливым и не пропускал прохожих, не снабдив их каким-нибудь наставлением.
— Холодок-то за ворот так и бежит! — крикнул он им вслед.
— Говорят, он на дежурствах поет «Ночь» Рубинштейна, — сказал Карпухин.
— Чудак, — рассмеялся Глушко.
Из-за поворота выскочила машина. Сзади нее едва приподнялась тяжелая утренняя пыль. Они перебежали на другую сторону улицы и скорым