Читать интересную книгу Лучше чем когда-либо - Езра Бускис

– Вы, мадам Чарна, уважаете своих клиентов. В других погребках вино разводят сырой водой из-под крана, и это очень плохо для желудка. А вы, мадам Чарна, никогда! Вы разводите его только кипяченой…

Мадам Чарна еще больше смущается. Молча доливает Боце немного разведенного вина и с любовью смотрит на него.

Столяров-старший с сыном не видят ничего этого. Они играют. И как играют… Весь погребок наполняется музыкой. Еврейско-молдавские мелодии разливаются по всему погребку как молодое вино, вызывая слезы и восхищение.

Две скрипки… Гомон погребка, и мадам Чарна возвышается над всем этим… Это Жмеринка начала шестидесятых.

Назад в театр…

Девушка из кафе:

– Ах! Как это красиво… И грустно…

Первый актер:

– Почему прошлое нам кажется лучше и чище, более наивные, что ли? Почему?

Девушка из кафе:

– Может, потому, что мы были молодые…

Первый актер:

– Молодые, счастливые от ерунды… И думали мы только о дне сегодняшнем и еще думали: «Ах! Какие мы будем счастливые!» И еще: «И кем мы только не будем…» Ха! Ха! Ха! – Обращаясь ко второму актеру: – Если хочешь, чтобы Бог посмеялся над тобой, расскажи Ему о своем будущем.

Второй актер:

– Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом. Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…

Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты… Одинокие крики «Браво!»

Занавес поднимается, и они втроем кланяются под жидкие аплодисменты.

Я вспоминаю…

Сижу за столом и пишу.

Солнышко… Лампочка… Гадость моя…

Мне очень тоскливо без тебя… Как жаль, что ты заболела и что меня нет рядом… Как бы мне хотелось поухаживать за тобой… Подать горячего молока, попоить тебя ложечкой какой-нибудь гадостью… Почитать тебе вслух «Ромео и Джульетту»… В лицах… Ты бы говорила за Ромео, конечно. Я бы все это сделал, будь я рядом с тобой, несмотря на то, что рисковал бы заразиться от тебя, заболеть и, может, даже умереть… Веришь?!

Вчера «гудел» до чертиков, и в этом была и твоя вина. Думал, забыла Ржавого… Забыла, как целовала, как любила… Забыла, как говорила: «Опять небритый?» И когда садился в самолет, все ждал… думал, опаздывает, как всегда… А ты заболела… Ты больше не должна болеть хотя бы в день моего отъезда!

Вот! Я нарисовал для тебя… Голова кружочек… Туловище тоже кружочек и две палочки ручки и еще две палочки ножки… Узнаешь? Это ты… Грустная и больная …

И тут ты спрашиваешь:

– А где ты?

– А я уже улетел…

Но кому это я писал… Кому?..

Улица…

А дождь все идет… мелкий дождь… Большинство пешеходов с зонтиками, но не все. Вот бежит молодой парень, защищаясь от дождя своим портфелем, накрывая голову им, забежал на остановку под крышу, улыбаясь, смотрит на меня. Вот подошла молодая девушка с зонтиком, сама уже внутри, а зонтик еще на улице, старается его закрыть… не получается… Наконец находит кнопку, нажимает и с облегчением закрывает его.

Дождь…

И вдруг у него сердце началось биться как-то учащенно, так что удары его стали отдаваться в голове.

Все! Все! Все!

Я остался один… Его больше нет!

Двадцать девятого июня в семь вечера по Берлинскому времени он умер…

Папы больше нет!..

И все!..

Нет! Не так. Неправильно. Так нельзя… Я не один… У меня есть моя семья… Сестра… Но той жизни, в которой я был маленький, уже нет…

Не думал, что будет так сложно и необъяснимо… Ловлю себя на мысли, что появилась какая-то свобода… свобода от всего. Границ больше нет. Не существует! И непонятно, как это связано с папой, вернее, с его смертью.

Он посмотрел кругом. Ничего не изменилось… Все как было… Как было, когда он был жив… Люди гуляют, кушают, смеются, разговаривают… и не знают, что его больше нет!

Как же мне обидно, что он умер…

Еще совсем недавно, когда я был у него, он командовал:

– Давай, давай! Что ты сидишь и ничего не пишешь? Ну! Пиши!

Как будто ты можешь писать по приказу… И мне казалось, ему нравилось что я пишу. Он сам писал, все его письма были хорошо написаны, и мама была его большим почитателем, все, что он писал, она читала, исправляла ошибки, поправляла язык и всегда хвалила.

Ну, как же мне его не хватает… И такое отчаяние берет… Не думал, что так будет…

Все думаю: если бы это или то, может быть, он бы еще жил… Так как же это происходит? Как будто кто-то, кто-то там решает: «Все, ему пора умирать». Или: «Нет, не сейчас, потом, на следующий год сразу после его дня рождения…»

Ах! Невыносимая обида… Его больше нет!

Ему как-то стало хуже не постепенно, а вдруг, сразу… Почти сразу после его переезда в этот дом. Дом престарелых…

Он не мог уже жить в своей квартире. Его так называемая жена все время уезжала куда-нибудь, и он был постоянно один. Он уже не мог сам кушать, руки дрожали, и еда не удерживалась в ложке. Я его уговаривал переехать в дом престарелых, а он сопротивлялся… как чувствовал… Почему? Как чувствовал… Он чувствовал!

– Ну как тебе там, папа? – спрашивал я. – Нашел уже себе друзей?

– Та ты понимаешь, они там все такие старые…

И я грустно улыбался. Ему ведь было восемьдесят семь… Но он чувствовал себя молодым, пятидесятилетним. И я его понимал. Он ездил на своей электроколяске по улицам, садился с ней в трамвай или в автобус и ехал по докторам, по магазинам, по всему городу… К себе на бывшую квартиру как бы за чем-то, мол, что-то забыл, а на самом деле чтобы увидеть ее… Свою так называемую жену… Он не мог поверить, что она его не любит и никогда не любила. Как он страдал… Он страдал из-за любви, вернее, от отсутствия ее…

Оказывается, любовь нам нужна в любом возрасте, и в любом возрасте мы страдаем точно так же, как в молодости.

Так, может, в этом и есть смысл жизни… В любви, черт бы ее побрал! Может, мы созданы для нее… И все, что мы делаем, все, чего мы добиваемся в личном или в профессиональном смысле – это все мы делаем потому, что любим кого-то и хотим их удивить, доказать, что они правильно сделали свой выбор. А секс – это только ее составляющая… Пусть и значительная. Но ни в коем случае не главная…

Как же мы зависим от любви! Вот и пришло время, когда он не захотел больше жить… Незачем… Она его бросила… И он переехал в дом престарелых. Там за ним ухаживали, кормили его, мыли… Она за ним так никогда не ухаживала, но все равно он бы переехал к ней в любую минуту. Но… Она этого не хотела… Вначале он не верил, не хотел верить… Но вдруг он осознал… Все… И не захотел больше жить.

Я думаю, что это ужасно, когда не страшно умирать…

Или нет?..

Дождь… Дождь… Дождь…

Я представляю…

Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…

Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком.

– Эзра… Твоя Жмеринка – это целый мир.

Первый актер:

– Да! Это целый мир… И когда я ее вспоминаю, мне приходит на ум Хаим Сутин. И до конца не понимаю, как они связаны между собой. Марк Шагал и его летающие влюбленные – это понятно. Я это видел. Я помню. Однажды, гуляя как-то поздней ночью по сонной и тихой Жмеринке, я вдруг услышал:

– Лунный свет слишком яркий, ман либе… (любимый).

Я обернулся, посмотрел по сторонам – никого… «Наверно показалось», – подумал я.

– Давай полетим прямо к солнцу, – услышал я.

– Это опасно. Мы можем сгореть, ман тайере… (моя дорогая) И тогда я посмотрел на небо и… Я помню, не удивился… А глядя на них, неожиданно подумал: «Будет дождь». И еще подумал: «Неужели мы когда-нибудь будем старыми? И не в Жмеринке?»

А через много лет уже в Париже меня подвели к памятнику и сказали:

– Вот! Это Хаим Сутин.

И увидев вопрос на моем лице, изумленно спросили:

– Как? Ты не знаешь Хаима Сутина?

И захлебываясь, начали рассказывать мне о нем и показывать его картины. И мне кажется, моментально… Знаешь как бывает… Моментально я его увидел… Увидел и вспомнил тот вечер и влюбленных, которые пролетали высоко в небе, и еще вспомнил, что тогда в тот вечер дождя так и не было. Я жадно смотрел на его мясную тушу… На его портреты… Его болезненное, как мне казалось, отношение к красному цвету… Не знаю почему, но его картины мне все время напоминали Жмеринку. Я чувствовал и видел ее необычную красоту. Глядя на его портреты, думал: никакие это не французские кухарки, это старушки из Жмеринки. А разве это «Рассыльный из “Максима”»? Это же Столяров-старший в красном френче. Казалось, он сейчас возьмет свою скрипку и начнет играть… И как играть…

Помню, как я не мог оторвать взгляд от его портрета «Безумная». Ее красное платье… Ее глаза… И конечно, руки… Это ведь Лиза с Пролетарской улицы, которая зарабатывала тем, что ощипывала кур. Я помню, весь ее дом и двор были в перьях… Ведь это же ее руки с кривыми и длинными пальцами…

А уж когда мне сказали, что он с детства страдал язвой желудка, и как он маялся и мучился постоянной болью, я совершенно не удивился, все как-то стало на место… Я молча сидел посередине зала музея Оранжереи и, глядя на его картины, чувствовал, как зарождается боль в моем проклятом желудке, и мне вдруг хотелось кричать от боли и от отчаяния…