и ты, солдат мировой войны, раны имел и чин старшего унтера.
— А! Да ты Ванька Пармарь?! — уставился Дидов на рыбака.
— Да, это я.
— Постой, о тебе мне Волков говорил… Так что ты хочешь?
— А вот послушай. Нас три брата, к тому же я атаман рыбацкой ватаги. Имею шестнадцать человек, ну, так сказать, командую ими… Вот мы и решили всей ватагой идти к тебе в каменоломни. А на белую мобилизацию никто не пошел и не пойдет! Принимай нас к себе! У нас есть винтовки и патроны, вынесли мы их из крепости немало. Мы готовы!
— Вот ты какой! — тихо сказал Дидов, хватая его огромную руку и горячо пожимая ее. — Спасибо тебе, Пармарь! Пойдем, дружище, и по-нашему, по-фронтовому, будем лупить кадюков и офицеров!
Заявление Пармаря взбудоражило рыбаков. Послышался шум:
— Пармарь! Ванька! И я с тобою!
— И мы, братья Богомоловы, уйдем!
— И я!
В толпе раздался женский надрывный, плачущий крик:
— Ой, боже мой! Святители! Василь, не ходи! Не оставляй деток! Ой, ты ж, Василек мой, осиротишь диточек!.. Люди добри, усовестите його! Не пущу!
Сзади послышался еще глухой, плачущий голос:
— Ой, лышечко! Значить, и мий Хведька пиде туды, в пекло?!
В толпе замелькали худые, костлявые руки женщины, они вцепились в рваную одежду высокого, с обросшим рыжей щетиной лицом человека
— Не ходи, Василь, не надо, Василек мой… ты ж больной!
— Знаю, жинко, — негромко возразил муж, обнимая за плечи женщину и выводя ее из толпы. — Я все знаю! Туды ж люди идуть не пряныки исты. Надо йты, жинко! Люди идуть, а я що, чи я без совести людына, чи я из стана кулаков-богачей?.. Не надо плакать. Я пиду свободу дорогую свою вырывать у врагов! Це ж для щастя диток наших… Ну, не плачь та иды до дому…
Дидов остановился возле группы помрачневших пожилых рыбаков.
— А вы что же это приуныли? Не журиться надо, а помогать! Давайте ловите побольше рыбы для бойцов, чтобы они веселее воевали!
Рыбак Шумный вышел вперед:
— В долгу не останемся. Мы от народа не отойдем.
— Хорошо, посмотрим, — ответил ему Дидов, не зная, что это отец Петьки.
Вскоре большая группа карантинских рыбаков с сумками, узелками, с оружием уходила вместе с Дидовым и матросом Волковым к каменоломням.
И по селу понеслась рыбацкая песня:
Закипела в море пена,—
Будет, братцы, перемена…
Братцы, перемена…
Зыб за зыбом часто ходит,
Чуть корабль мой не потонет,
Братцы, не потонет…
Капитан стоит на юте,
Старший боцман — на шкафуте,
Братцы, на шкафуте!..
2
Петька узнал, что отец его вернулся со Средней Косы домой и теперь сетями ловит рыбу. «Так, значит, я их всех сейчас увижу, — мелькнула радостная мысль, и Петька почувствовал, как его всего охватило жаром. — Надо успеть». Вот теперь как раз хорошо передать отцу то, о чем просил его атаман Березко…
Чтобы не обратить на себя внимания, Петька снял пулеметные ленты, оставил винтовку и быстро зашагал по главной улице огромного села прямо вниз, к морю. Отец жил в домике, приютившемся на выступе обрыва, немного в стороне от села.
«Как здесь хорошо!» — подумал Петька, поглядывая на каменные домики под красными черепичными крышами, с белыми стенами и синенькими окошечками. Точно с самого детства не видел он этого родного уголка, крошечных рыбачьих домиков, щедро залитых теплым солнцем. В зазеленевших деревьях остервенело щебетали воробьи, где-то настойчиво кудахтала курица.
На Петьку нахлынули воспоминания детства. Здесь он бегал с букварем, а вот в те желтые порога прасола любил бросать грязью… А там, внизу, из-под камней выдирал крабов… Здесь без устали они вдвоем с Аней летали по горячим замшелым камням, черные, загорелые, беспечные… А сколько плавал он с отцом на своей маленькой парусной лодке! Как долго и навязчиво приставал Петька к отцу — смастерить ему эту лодку, чтобы она были его, Петькина…
На глинистом уступе обрыва показался родной домишко с двумя окошечками прямо на море.
На реях висели старые сети, мелькали обтрепанные, блеклые флажки буйков. В стороне отсвечивала ребрами полусгнившая лодка, когда-то кормившая их семью. Худая желтая собачонка встретила его веселым лаем.
Приоткрылась низенькая дверь, и показалась мать в белом платочке.
— Петенька! — закричала она и бросилась ему на грудь. — А мы думали с отцом в воскресенье идти на базар и зайти к тебе на пароход… — волнуясь, говорила она, обнимая сына.
— А отец где? — спросил Петька, держа в своей горячей руке шершавую, прохладную руку матери.
— Дома. Где-то здесь, на берегу. — И, подойдя к обрыву, стала звать: — Иван! Ива-ан! Скоре-ей!
В хатенке было чисто и просторно. На тщательно побеленной плитке шумел чайник.
— Да! — воскликнула мать. — Знаешь, сынок, Слесарев, зять-то наш, объявился. И вот все ушли к ним. Устенька позвала всех.
— Да мы уж виделись с ним! — весело сказал Петька.
— Теперь, может, полегче будет Устеньке, — сквозь слезы сказала мать. — Да что же ты? Умывайся. Какое у тебя лицо закопченное! Прямо с парохода? Слыхала, собираетесь уходить в плавание?
Вошел отец.
— Сын! Сынище!..
Петька бросился к отцу.
— Постой, постой, — целуясь, произносил отец, — дай-ка взглянуть… Ишь ты какой! Ну, здорово, моряк! — И отец обнял сына крепкими, грубыми руками. — Рад, рад… Сколько не виделись! А я было совсем затужил: время-то какое… Видишь, как я посивел… и все когда красных разбили на Тамани. Затужил я тогда, все ты у меня в глазах, будто уж и нет тебя… Ух! — тяжело, с волнением перевел дух отец. — Ну вот, слава богу, ты живой и с нами…
— А ты, тятя, и правда совсем седой стал…
— Дела, сынок, тяжелые. Все без радости да под страхом смерти живем. Видишь, какие беды: советскую власть отняли, думал — ты погиб, тюрьма твоя совсем в старость вогнала… А теперь вот опять беспокойное дело. Слыхал, — произнес отец приглушенным голосом, — какие-то красные войска под землей собрались и войну белым объявили. Сегодня на сходке были.
Мать с ужасом взглянула на отца и обняла Петьку, как бы защищая его. Страх скользнул по ее лицу, и она, осеняя себя крестом, зашевелила, губами.
— Это что, мама? — спросил шутливо Петька, догадываясь, о чем молится мать.
— О своем думаю, — сурово сказала она и, отойдя от сына, засуетилась у стола.
— Ты там, Анюта, хорошего куцачка[9] достань. Мы с Петром на радостях вина выпьем. — Отец часто заморгал глазами. — Хорошо, что ты пришел… Соскучился я, —