— Это туфли Рашми. Мы вместе покупали их в «Грейли». На самом деле их выбрала я. Это было до того… Я любила ее, но она была ненормальная. Теперь я это понимаю, хотя уже слишком поздно. Я хочу сказать, с ней было все нормально, пока она принимала свои таблетки, но она часто бросала их принимать. Она называла это «уйти в отпуск от самой себя». Только для других это был вовсе не отпуск, особенно для меня. Она решила уйти в день нашей свадьбы, но ничего мне не сказала, и потом вдруг мы ужасно поссорились после церемонии, и из-за ребенка, и еще из-за того, кто кого больше любит, она начала кидать в меня чем попало, и этими туфлями тоже, а потом убежала из церкви босиком. Думаю, она вряд ли по-настоящему понимала… ну, что мы действительно пытаемся сделать. Я имею в виду, я-то разговаривала с самой Невестой Христа… а Рашми… — Кейт потерла глаз, и ее рука стала мокрой.
Я помогла ей сесть и обняла за плечи.
— Все хорошо. На самом деле ты ни в чем не виновата. Думаю, судьба бедной Рашми висела на волоске. Как и нас всех. Всего человечества, точнее, того, что от него осталось.
Мы немного посидели.
— Я этим утром видела ее мать, — сказала я. — Она просила передать тебе, что сожалеет.
Кейт фыркнула:
— Сожалеет? О чем?
Я пожала плечами.
— Я знаю, я ей была ни к чему, — сказала Кейт. — Во всяком случае, так постоянно говорила Рашми. Но, если подумать, эта женщина святая, терпеть Рашми со всеми ее перепадами настроения и всеми «приветами». Она всегда была готова прийти ей на помощь. И Рашми за это ее ненавидела.
Я встала на колени, затем поднялась на ноги. Помогла встать Кейт. В переулке царила темнота, но это было не важно. Даже при дневном свете я ничего не увидела бы.
8
Место для велосипеда перед начальной школой имени Рональда Рейгана нашлось без проблем. Здание, казалось, дремало в насыщенном ароматами утреннем воздухе, кирпичные корпуса обнимали пустую игровую площадку. Робот-дворник чистил пылесосом бассейн, еще один обрывал отцветшие цветки с клематисов на шпалере. Роботы были пронзительно желтого цвета, по их торсам тянулись наискось яркие оранжевые буквы «ШРР». Бот-садовник сообщил мне, что занятия начнутся только через час. Мне это было кстати. Это был визит вежливости, составляющая часть комплекса услуг для тех клиентов, которых я подвела. Я спросила, могу ли я видеть Нажму Джонс, и бот сказал, что сомневается, пришел ли кто-нибудь из учителей в такую рань, но он проводил меня в офис. Он позвонил ей, а я подписала пропуск для посетителей. Когда ее голос прозвучал по внутренней связи, я сказала боту, что знаю дорогу.
Я медлила перед открытой дверью. Мать Рашми стояла ко мне спиной. Она была в матроске без рукавов, на плечах кремовый шарф. Она пошла вдоль ряда парт, ставя на каждую фигурки оригами. Здесь было три вида слонов, утки с утятами, голубой жираф, розовый кот, а может быть, лев.
— Прошу вас, входите, мисс Хардвей, — сказала она, не оборачиваясь. Она обладала особым учительским «радаром», могла видеть, что творится у нее за спиной или за поворотом коридора.
— Я заходила к вам домой. — Я вошла в класс, словно девчонка, не выполнившая домашнее задание. — Думала, застану вас до того, как вы отправитесь на работу. — Я прислонилась к первой парте и взяла с нее вишневого крокодила. — Это вы сами складываете?
— Не могла заснуть прошлой ночью, — призналась она, — поэтому в итоге поднялась и отправилась на прогулку. И оказалась здесь. Я люблю приходить в школу пораньше, пока никого нет. Столько времени. — У нее остался один бумажный лебедь, она посадила его на свой стол. — Задерживаться после занятий сложнее. Если ты вечно торчишь здесь в одиночестве по вечерам, то сознаешься, что тебе не за чем торопиться домой. А это унизительно. — Она села за свой компьютер и принялась открывать окошки на «рабочем столе». — Я учила девочек складывать утку. Кажется, им понравилось. Это сложный возраст, пятый класс. Они приходят ко мне, радостные, счастливые дети, а от меня требуется учить их дробям и готовить к средней школе. Я с дрожью думаю о том, что ждет их дальше.
— Сколько им лет?
— Десять, когда они приходят. Многим уже исполнилось одиннадцать. На следующей неделе выпуск. — Она смотрела в раскрытые папки. — У некоторых.
— Я допускаю, что когда-то и мне было одиннадцать, — сказала я, — но я не помню.
— Ваше поколение росло в несчастливые времена. — Ее лицо светилось фосфорным светом. — У вас ведь пока нет дочери, мисс Фей?
— Нет.
Какой-то миг мы обдумывали мою бездетность.
— А Рашми любила оригами? — Я ничего не имела в виду. Просто не могла больше выносить молчание.
— Рашми? — Она нахмурилась, словно ее дочь была не слишком интересным ребенком, которого она учила много лет назад. — Нет. Рашми была трудным ребенком.
— Вчера вечером я видела Кейт Вермель, — сказала я. — Передала ей то, что вы просили, что вы сожалеете. Она спросила, о чем.
— О чем?
— Сказала, Рашми была сумасшедшей. Ненавидела вас за то, что вы ее родили.
— Она не могла меня ненавидеть, — быстро сказала Нажма. — Да, Рашми была печальной девочкой. Вечно встревоженной. Но к чему это все, мисс Хардвей?
— Мне кажется, вы были в тот вечер в «Комфорт Инн». Если вы хотите рассказать, я выслушаю. Если нет, я пойду.
Она пристально глядела на меня, выражение ее лица было непроницаемо.
— Знаете, на самом деле мне хотелось иметь много детей. — Она встала из-за стола, прошла через класс и прикрыла дверь так, словно та была из стекла ручной работы. — Когда осеменение только началось, я пришла в мэрию и записалась добровольцем. Это было просто. Многие женщины приходили в ужас, выясняя, что беременны. Я поговорила с ботом, который записал мое имя и адрес, а потом велел вернуться домой и ждать. Если бы я пожелала еще детей после первой дочери, мне было бы достаточно сообщить об этом. Все равно что подписаться на почтовую доставку в каком-нибудь музыкальном клубе. — Она улыбнулась и дернула за концы своего шарфа. — Но когда родилась Рашми, все изменилось. По временам она бывала таким требовательным ребенком, просила, чтобы ее носили на руках, а потом часами лежала в кроватке, вялая, погруженная в себя. Она начала принимать антидепрессанты, когда ей исполнилось пять, и они помогали. Отдел защиты детства прислал мне бота-сиделку, когда я вышла на работу. Но Рашми всегда доставляла много хлопот. Когда бота-помощника уже не было, я не чувствовала себя в силах завести еще ребенка.
— Вы никогда не заключали брак? — спросила я. — Не находили партнера?
— Заключала брак с кем? — Ее голос вдруг взметнулся, — С другой женщиной? — Щеки ее порозовели. — Нет. Это было мне неинтересно.
Нажма вернулась к столу, но не стала садиться.
— Девочки скоро придут. — Она склонилась ко мне, упираясь кулаками в стол. — Что вы хотите знать, мисс Хардвей?
— Вы обнаружили Рашми раньше меня. Как?
— Она сама позвонила мне. Сказала, что поссорилась с подругой, которая участвует в каком-то тайном эксперименте, она не может рассказать в каком, они рассорились, все вокруг дерьмо, мир дерьмо. У нее кончились ее таблетки, она плакала, говорила бессвязно. Но в этом не было ничего нового. Она часто звонила мне, когда порывала с кем-нибудь. Я же ее мать.
— Что было, когда вы пришли туда?
— Она сидела на кровати. — Взгляд Нажмы сфокусировался на чем-то, невидимом мне. — Она поднесла ингалятор ко рту, когда я открыла дверь. — Нажма видела номер 103 в «Комфорт Инн». — И тут я подумала про себя, что нужно этой девчонке? Она хочет, чтобы я стала свидетелем ее смерти или чтобы предотвратила ее? Я попыталась поговорить с ней. Она вроде бы слушала. Но когда я попросила ее положить ингалятор, она отказалась. Я шагнула к ней, медленно. Очень медленно. Говорила, что она ничего не должна делать. Что мы просто можем сейчас пойти домой. И я уже подошла вот настолько. — Она обозначила рукой ширину парты. — И я не удержалась. Я попыталась вырвать у нее ингалятор. Не знаю, она ли нажала кнопку или это я задела ее. — Нажма резко опустилась на стул и уронила голову на руки. — Она вдохнула не полную дозу. Казалось, прошла вечность, прежде чем все кончилось. Она билась в агонии.
— Думаю, она уже приняла решение, мисс Джонс. — Я просто пыталась утешить ее. — Она ведь оставила записку.
— Я написала эту записку. — Она посмотрела на меня. — Я.
Мне нечего было сказать. Все слова всех языков, какие только можно было произнести, не смогли бы выразить материнского горя. Мне показалось, тяжесть этого горя раздавит ее.
Через открытое окно донесся шум первого автобуса, подъезжающего к школьной стоянке. Нажма Джонс приободрилась, собралась и улыбнулась.
— Вы знаете, что имя Рашми означает на санскрите?
— Нет, мэм.