Наша театральная молодость была наполнена впечатлениями от встреч с людьми удивительными, знаменитыми, замечательными — людьми театра, науки, общественными деятелями, писателями, художниками, поэтами, музыкантами. Время было такое. Доводилось нам выступать и бывать по своей работе и на торжественных концертах в Большом театре, и в Кремле на выпускных вечерах курсантов, и во всех институтах в разных городах и в разные годы. И вот во время этих выступлений часто происходили неожиданные, незабываемые встречи. Трудно себе представить, что мы видели Собинова и Чкалова, Довженко, Зощенко, Бабеля; в ЦДРИ выступали Гельцер и Пашенная, Степан Кузнецов; для нас читал лекции Луначарский; мы видели молодого Эйзенштейна, Мейерхольда, Михоэлса, слушали Есенина и Маяковского; в ЦДРИ бывали академики Иоффе, Фрумкин, Шмидт, доктор географических наук Папанин; на выставках мы встречали Корина, Кончаловского, Тышлера, Кукрыниксов. Они все, и старые и молодые, сияли для нас очень далеко или высоко, как звезды. А иногда вдруг оказывались почти рядом.
Сейчас их имена известны всему миру. О них пишут диссертации, печатают монографии. Вот почему я вдруг останавливаюсь как вкопанная и думаю: как мне нужно писать о них, как мне можно писать о них? Но не писать я тоже не могу! Даже если они были далеко и высоко, они проходили сквозь нашу жизнь, сквозь мою душу, оставляя глубокие следы в ней, изменяя ее, формируя, может быть.
Случалось и так, что в Ташкенте, во время страшной войны, я вдруг могла войти в каморку на втором этаже, где жила Анна Андреевна Ахматова, и говорить с ней, и сидеть рядом. И в моем альбоме есть стихи, написанные ее рукой:
Но я предупреждаю вас,Что я живу в последний раз.Ни ласточкой, ни кленом,Ни тростником и ни звездой,Ни родниковою водой,Ни колокольным звономНе буду я людей смущатьИ сны чужие навещатьНеутоленным стоном.
Или так. На праздничном концерте в Колонном зале Дома союзов за кулисы к актерам в огромный круглый зал (интерьер архитектора Казакова) пришел — кто? — Чкалов. Молодой, веселый, в парадной форме. Пришел просто к кому-то из актеров. Дружески расспрашивал нас о работе, о делах. В это время Давид Ойстрах вернул мне альбом со своим автографом. Чкалов взял книжечку в руки и сказал:
— А почему у вас моего автографа нет? — сел и сразу, не задумываясь, написал знакомую мне с детства загадку о смородине: «Красная? Нет, черная. А почему белая? Потому что Зеленая».
Представить себе сейчас Москву тех дней, когда вернулись спасенные челюскинцы, невозможно. Хорошо, что есть телевидение, которое может показать документальные кадры. Но все равно невозможно себе представить. Двадцать девять раз Ляпидевский вылетал в поисках льдины, на которую можно было бы посадить самолет. Все люди так ждали их спасения, так знали все подробности, что, когда это совершилось, у каждого было чувство, что спасли его самого.
На улицах люди пели, обнимались; с самолетов крупным снегом сыпались листовки; люди в окнах, на балконах, толпой во дворах. Все хотели увидеть героев, встретиться с ними. И Борис Михайлович Филиппов сумел сделать вечер-встречу с челюскинцами в ЦДРИ.
Сколько было придумано, чтобы порадовать и посмешить их! Артисты выступали оригинально, нестандартно, от всей души. Я в программе говорила челюскинцам какие-то смешные и глупые вещи, как бы пытаясь обсуждать научные проблемы от лица просвещенной невежды.
Затем, после концерта, мы видели героев дня не в зале, со сцены, а близко, рядом. И я подошла к Отто Юльевичу Шмидту, чтобы увидеть, какой он без шапки и без льдинок в бороде. Он повернулся ко мне, здороваясь, и я увидела его глаза, необыкновенные глаза под густыми бровями, глубокие, бездонные. Потом, через много лет, когда я увидела на Северном полюсе воду Ледовитого океана в разводьях льдин, я вспомнила, какой был цвет глаз у О. Ю. Шмидта.
А в альбоме в тот день он написал мне так: «Когда очень умная женщина говорит глупости, то мне, старому человеку, остается только сказать: какая Вы прелесть!»
Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко этот альбом попал в руки в ВТО, после одного из «капустников».
— Я его беру, — сказал он, — и верну вам завтра. — Мы жили в одном доме.
На другой день, когда мы вместе поднимались в лифте, он отдал мне альбом. На одной из страниц аккуратнейшим образом была вклеена маленькая фотография Владимира Ивановича, идущего по улице Ниццы, и написаны слова: «Пусть радость, которую Вы посылаете людям, возвращается к Вам сторицей и утешает в неизбежных для всякого таланта полосах личной печали». Эти слова я повторяю, как молитву, в дни печалей и катастроф.
И не забуду, как Маечка Плисецкая, двенадцатилетняя, встречаясь со мной, говорила милые, ласковые детские слова актрисе, которую она любила и на которую бегала смотреть. А потом, через долгие годы, я, немея от восторга, не могла вымолвить ни слова, встретив ее возле дома, где она жила, бледную, усталую после спектакля, и глядела на нее. Я знала, что до Плисецкой не было никого подобного и еще пройдет после нее сто лет — и не будет второй такой никогда. Такой — никогда.
Вот так и проходили эти люди через нашу жизнь. Одни проплывали далеко, как созвездия, другие приближались, может быть, наклонялись к тебе, спрашивали твою бедную душу, что болит, чем помочь.
Кукрыниксы
Кукрыниксы мои дорогие, я вас нигде не искала, мы нашли друг друга сразу и полюбили. Сколько добрых слов я от вас слышала, сколько раз вы меня утешали в горестях! А сколько мы вместе смеялись и помирали со смеху, рассказывая все глупости и выполняя все розыгрыши или слушая придуманные вами поговорки.
Я долго не могла привыкнуть к вашей любимой игре в шарады. А умная Маргарита Алигер уверяла меня, что это прекрасная игра, и мы все, как ненормальные, наряжались и представляли. Подумать только, взрослые люди, знаменитые!
А Наталья Константиновна Павленко (Тренева), когда мы собирались у нее, она только и мечтала и ждала, когда начнем играть в шарады и превратим ее красивый дом в безобразный хаос, с кучей разной одежды, с юбками, шляпами, зонтиками, кастрюлями и цилиндрами, пока все не наиграются, не нахохочутся и не успокоятся.
В один прекрасный вечер у Треневой М. Куприянов, который во втором слоге шарады играл испанку, хотел быть еще прекраснее. Тогда Наталья Константиновна вынула из шкафа платье, которое ей привезли из Парижа для встречи Нового года. По размеру это длинное платье подходило Куприянову. И Наталья натянула на него свой наряд — это чудо красоты, сделанное бог знает из чего, из какой-то неведомой нам ткани органди. Миша действительно влез туда. Надо было видеть эту испанку в очках и с веером! Но когда он закончил сцену и резко повернулся, все услышали странный треск и увидели разорванное на спине снизу доверху платье и голубую Мишину майку, сиявшую во всей красе. Все смеялись до слез, а Наташа плакала не от смеха: ведь она еще ни разу не надела этот наряд.