Мулла Ибадулла еще ничего не успел сообразить, а самаркандец, по-прежнему поддерживая эмира, засеменил рядом с ним на своих кривоватых ногах, на которых неведомо как и когда оказались его резиновые глубокие калоши, тоже стоявшие тут же, в сторонке. И покамест мулла Ибадулла, ругаясь и пыхтя, искал и надевал, неуклюже вышаривая по паласу, свои зеленые турецкие туфли, Молиар торжественно прошествовал к выходу бок о бок с эмиром, удостоенный служить подпоркой его священного локтя. Так безвестный базарный торгаш, неведомо откуда появившийся во дворце и находившийся на подозрении, нежданно-негаданно оказался нужным повелителю правоверных. То ли по лености ума, то ли по мимолетному капризу Сеид Алимхан обнаружил в Молиаре нечто такое, чего не углядел своими кабаньими пронзительными глазками мулла Ибадулла Муфти. Пожелал эмир — и все! Так кокетка ни с того ни с сего поворачивается спиной к своему поклоннику и расточает улыбки первому встречному.
Так они и шли — эмир, поддерживаемый под локоть Молиаром, и медлительный, преисполненный важности Сахиб Джелял, шагавший прямо и гордо. А мулла Ибадулла неловко, по-слоновьм тащился за ними, безуспешно пытаясь нарочито шумным топотом привлечь внимание своего владыки и напомнить об осторожности.
Они неторопливо проходили по ночным, погруженным в сон залам, где спертый воздух, отравленный тяжелым чесночным перегаром и прелью, стоял колом, а тишина нарушалась лишь гулкими всхрапами и сонным бормотаньем. Даже в густой мгле, чуть рассеиваемой едва теплящимися огоньками масляных чирагов — светильников, видно было, что от торжественного дневного благолепия дворцовых покоев ничего не осталось. Все паласы, ковры, кошмы каждой михманханы устилали безжизненные тела, лежавшие вповалку. Видно, ночной гиндукушский ветер загнал в помещение дворцовую челядь, просителей и приезжих, всех искавших милостыни и заступничества, бесприютных, лишенных крова и пристанища на чужбине, кто когда-то поверил эмиру и бежал с ним из Бухары. Белели во тьме седые бороды, чалмы, не размотанные даже на ночь, колом топорщились халаты: дорогие — байские, халаты бедняцкие из грубой маты, халаты заплатанные, в лохмотьях нищенские. Ложились на стены тени от торчавших из-под мышек страннических посохов, с которыми дервиши не решались расстаться даже во сне.
Эмир и его провожатые перешагивали через ноги, небрежно высунувшиеся из-за тесноты в узкий проход, ведший от дверей к дверям, а мулла Ибадулла, неловкий, ничего не могущий разглядеть на полу из-за выпиравшего живота, чуть ли не на каждом шагу наступал на кого-нибудь из спящих и вызывал стонущие вопли и ругательства, гулко отдававшиеся под скрытым темнотой потолком.
Так и прошли они через весь дворец, пока не добрались до личных апартаментов эмира. Никто из вооруженных махрамов не проснулся. Спал караул и у дверей эмирской саломханы — личных эмирских покоев. Алимхан даже не выразил неудовольствия. Он молча кинулся на груду бархатных одеял и, устало ворочая языком, прошепелявил:
— Очень больны... мы... увы... правда ли, доктор... хорош... этот тибетский доктор... можно верить?..
— Доктор Бадма, — внушительно проговорил Сахиб Джелял,— целитель из семьи самых известных тибетских врачей. Его родич, говорят, лечил царей. Бадма — достойный потомок врачебной династии.
— Можно, думаете, довериться?.. Страшный недуг подбирается и глазам... подошел уже... мешает... Боль в глазах мешает... управ-лять государством... нашим... мельтешит все.. О! Перед нашим взором, тот глаз... на земле лежит... смотрит и смотрит... в Бухаре.... мятежнику... палач вырвал глаз... тьма идет... ужасно...
Он по-щенячьи скулил, беспомощно кончиками трясущихся пальцев касаясь приопущенных век. Все отвернулись. Не подобает видеть слезы царя.
— От лица эмира мусульман, — подвывая, простонал втиснувшийся в дверь саломханы мулла Ибадулла, — скажу я: во все стороны вселенной исходит сияние божественного излучения мекканского Бейт-аль-Ахрама. И никакой тьмы! Молитва исцеляет от любого недуга! Э... проклятый какой-то язычник посмеет лечить эмира! Осел — подлое животное, но его ишачья работа дозволена. Тибетский доктор хуже осла. Он поклоняется идолам. Он не смеет даже находиться в присутствии халифа. С доктором-язычником дозволено говорить, лишь отгородившись завесой.
— Заноза иногда и слона убивает!
:— Ты сказал... это?.. — покривился эмир, взглянув на Молиара.
— Я, о красота созвездий, украшение корана! Правдивое слово, о господин трона, — грубое слово! — ничуть не тушуясь, изощрялся Молиар. «Чем громче титулы, в которые я его наряжу, — думал он, — тем приятнее ему. Курдючным салом душу ему смажу». — О величество гордыни и спеси, что там бить кулаком по воде! Молитва молитвой, а лекарство лекарством. О господин страха, прикажите этому мешку с требухой помалкивать, а то за большой собакой и маленькие начинают лаять. О гений всех живущих тварей, прикажите призвать в Кала-и-Фатту тибетского врача, пусть он тысячу раз идолопоклонник.
— Не допущу! — взбунтовался мулла Ибадулла; вся его раскормленная туша колыхалась. Он впал в отчаяние. Ему уже мерещилась ужасная картина: тибетский доктор—проклятие его отцу! — Бадма лечит и вылечивает эмира. Сахиб Джелял делается первым лицом в Кала-и-Фатту! И этот ничтожный торгаш Молиар — любимец Сеида Алимхана. А он—мулла Ибадулла—в немилости!
Тяжелой колодой мулла Ибадулла повалился перед эмиром на колени. Казалось, стены саломханы вздрагивали.
— Внимания! Э, благосклонности! А ты, торгаш, поберегись! Забыл — пища льва из мяса и крови. Держись подальше, э, от клыков.
«Но трудно напугать пуганого»,— хорохорился позже Молиар.
И взаправду, он не растерялся. В ответ на угрозы духовника эмира он сложил из пальцев дулю.
Муллу Ибадуллу скорчила судорога, и он заверещал:
— Остановись, э, единственный в мирах. Болезни — следствие несчастий, посланных всевышним за грехи людей.
— Эге, слава богу, значит, по-твоему, их великолепие и совершенство из совершенств нагрешил, и аллах хочет, по твоей молитве, наказать нашего безупречного ревнителя счастья? Одумайся!
Сбитый с толку мулла Ибадулла продолжал выкрикивать свое:
— Язычник подсыпет яд, э, причинит ужасные страдания. А вдруг Бадма подослан врагами? Осторожность, э. Не верьте! Неделю отсрочки. Пошлем соглядатаев! Разузнают о язычнике! Не допущу, чтобы над эмиром мусульман простерлась тень гибели!
Сеид Алимхан устало приказал:
— Не кричи! Эй там, приведите врача... завтра... нет, сейчас...