— Попасть в рай? — забавлялся индус. — Кто же усомнится, что господину Сеиду Мир Алимхану уготовлено там почетное место.
Начальник Дверей покосился на малиновую чалму. Разговор индуса явно глумливый. Но дело есть дело, и он загундосил уже совсем молитвенно, нараспев:
— И приготовили нашему царственному паломнику все для путешествия к святыням: и хламиду до пят, и коврик молитвенный, и медный кумган с веревкой вытаскивать воду из колодцев, и мягкие сапоги с калошами, и гребешок, и посох с наконечником, н зубочистку, и иголку с нитками, и коробочку с сурьмой для лече-ния глаз. Ох, болят глаза у господина. И сейчас болят.
— И потому, — заметил индус, — господин Сеид Мир Алимхан пригласил знахаря из Тибета. Никто его не знает. Проходимец. Бродяга.
Но Начальник Дверей вроде не расслышал слов индуса и все так же городил:
— А коран наш великий паломник не возьмет с собой. А вдруг священное писание попадет в руки неверных и они над ним надругаются. Не положили мы в дервишескую суму и верблюжьего колокбльчика, ибо звон его отпугивает ангелов.
— Сколько же наш великий паломник берет с собой верблюдов и что на них повезет?
Неприлично восточному человеку давать выход досаде. Но индус вчера пережил столько неприятных минут. Хаджи Абду Хафиз возрадовался. Когда человек не владеет чувствами, сундук его мыслей открывается. Старичок болтал и болтал. Он позволил индусу полюбоваться величием тронного зала, подразнил, так сказать, воображение, дал понять, что он недостоин столь высокого приема, и повел его в саломхану, где и усадил на шелковую подстилку. Комната казалась ослепительно белой и чистой, вся в ганчевой искусной резьбе. Индус не выдержал, вскочил и подошел к стене рассмотреть всю тонкость работы мастера.
Старичок стоял за портьерой, подсматривал. Он покачал головой, поцокал губами. Все лицо его, испещренное рытвинами морщин, его горящие лукавством глаза, его реденькая, пегая с желтизной козлиная бородка, его покривившиеся губы — все говорило: да, ты, друг, раскрылся до конца. И какой же ты индус? Разве индус, да и любой человек Востока, мусульманин, станет столь открыто проявлять любопытство? Ведь любопытствуют ференги, одни ференги, а больше всех инглизы, жадно, завистливо. Довольный своей проницательностью, старый Хаджи Абду Хафиз Начальник Дверей, повидавший на своем веку очень много, выступил вперед и заговорил:
— Пожалуйте же, господин купец, их высочество ждут. Он отдернул сюзане, загораживающее вход в большой ярко освещенный покой. Здесь за расстеленным дастарханом восседал эмир в обществе Сахиба Джеляла и доктора Бадмы. На какое-то мгновение Шоу растерялся. Уж меньше всего он ждал встретить их здесь. Вчера они помогли ему, дважды защитили от толпы. И это оставило оскомину досады. Ему поздороваться бы с «ассиро-вавилонянином» и его доктором из Тибета, поблагодарить, а он даже не кивнул им. Щека Шоу подергивалась.
Любезно Сеид Алимхан пригласил индуса к дастархану, радушно приветствовал. Оставалось удивляться, что он не сделал этого вчера у хауза Милости и не предотвратил издевательства толпы.
Эмир чувствовал неловкость. Жеманясь, он изворачивался: — Толпа страшна... Мусульмане очень-очень... исламские законы... очень-очень... индусов идолопоклонников... наши не любят... нервничать...
Держался эмир любезно и даже подобострастно. Индус вспомнил, что переговоры по важным вопросам Сеид Алимхаи ведет всегда сам, не доверяя их приближенным. Это настораживало. И это не вязалось с сложившимся образом кликушествующего, изнеженного, впавшего в мистику, отошедшего от политики азиатского, лишенного короны деспота, не занятого ничем, кроме молитв, гаремных забав и волооких мальчиков! Таким представлялся эмир бухарский всем и всюду. Сейчас индус мог сам лично убедиться, что хозяин Кала-и-Фатту не чуждается дел житейских.
— Нам говорили... вы, господин, индийский коммерсант... в Кабуле по торговым делам.
Эмир наивно надеялся выпытать планы индуса.
— Мое имя Шоу — точнее «Шоу и Компания». Бурильные станки на нефть. Марка «Шоу». И, вы правы, дела у меня в Кабуле торговые.
Он выговорил слово «торговые» очень выразительно и посмотрел на Сахиба Джеляла и доктора Бадму. Эмиру следовало попять, что при посторонних Шоу говорить не желает.
— Гости от бога... Пища от бога,— будто оправдывался эмир,— положение изгнанника... ничего не остается... увы, беседы с гостями... угощение бедняцкой пищей, наделяет Арразак...
— Арразак — Снабжающий — одно из девяноста девяти имен аллаха,— подхватил Шоу.
Иссиня-черные, насурмленные, тонко подведенные по-женски брови эмира вздернулись на мучнистой коже лба. Господин Шоу добился своего: теперь Сеид Алимхан знает, что имеет дело со знатоком ислама, с личностью, достойной уважения.
Но индуса больше интересовал доктор Бадма. Испытующий взгляд Шоу не отрывался от сухого лица тибетца, но во взгляде его прочитать ничего не удавалось: ни удивления, ни любопытства. Да и чему мог удивиться житель поднебесных пустынь, буддист, безразличный к малоизвестному в Восточной Азии аллаху с его девяноста девятью именами?
Господина Шоу очень заботил доктор.
— Индус — безбожник,— заявил эмир, — господин Шоу и компания... осведомленность... Тонкости исламского учения... восхищен... богословские вопросы отвлекают, однако, от еды... приступим...— Он сглотнул слюну, и все поняли, что эмир ко всему тому любитель покушать.
Два набеленных, с подкрашенными бровями и насурмленными ресницами мальчика скользнули в михманхану. Они принесли на серебряных подносах четыре фарфоровых касы — высокие миски, наполненные до половины похлебкой, затянутой слоем отливавшего золотом навара и издававшей божественные запахи. Возглашая «Канэ! Мархамат! Пожалуйста!», эмир разломил белейшую пшеничную лепешку и, обмакнув кусочек ее в благоухающем бульоне, отправил себе в рот, издав громкое чмоканье. Он смаковал похлебку. Гости еще не успели притронуться к пище, а эмир поглощал с жадностью кусок за куском.
— Отличнейшая... мня-мня... шурпа... мня... мня... воистину... Господа такой не едали... по-алжирски приготовлена. Мня... мня... восстанавливающая силы... шурпа... Дарующая необычайные силы и мощь... шурпа...
— Очень вредное для вашей милости кушанье, — вдруг произнес доктор. Все посмотрели на него, потому что услышали его голос впервые. Говорил он глухо, напряженно. «Искусственно и странно, — подумал Шоу.— Что за голос! От него волосы шевелятся».
— Полезная пища... очень,— обиженно пискнул эмир.— Необременительная... питательная. Польза желудку... Чашка такой шурпы... сыт... ничего больше...