Сеид Алимхан имел трезвый ум расчетливого купца. Сегодня в саломхане он наслушался радостей и восторгов, поздравлений и славословий. Милостиво приказал выдать «суюнчи» — правда, весьма скромные — рассказчикам. Сейчас от Молиара он требовал правды: упершись руками в колени, эмир не спускал глаз с самаркандца.
— Что ж? — сказал Молиар. — Правду так правду.
— Ну?
— Ваши подданные сделали непотребство. Послали господину дарго китайского фаянса блюдо, завернув его в бархатный зеленый дастархан...
— Наконец скажешь ты эмиру, в чем дело? — не выдержал Ибадулла. Его толстые ручки дернулись, словно он хотел замахнуться.
— Но, но, осторожнее, — протестующе заскрипел Молиар.
— Так вот, когда господин дарго хотел насытиться кушаньем...
Он вдруг снова замолчал.
— Что же случилось с кушаньем?— в один голое спросили эмир и мулла Ибадулла. Оба всем туловищем наклонились к са-маркандцу, глаза которого мерцали лукавством.
— Случилось то, что случилось. На блюде... ха... оказались серые коровьи копыта. Они дурно пахли и были в навозе.
Бело-мучнистые квелые щеки Сеида Алимхана полиловели, губы обиженно покривились. Мулла оторопело ловил взгляд эмира.
— ...Фетву! — всхлипнул Сеид Алимхан... — Фетву... напиши. Там Валимирза наш человек... председатель этого их исполкома... приказываю... пусть позаботится... недопустимо имя эмира топтать... — Эмиру вдруг перехватило горло. Он долго отдувался.— Всем урок!.. Оскорбления кровью смываются... закон не выполняют. Денау разнести в битый кирпич... а те... тридцать семей... Умарбека... того!
С готовностью Ибадулла подхватил:
— Будет исполнено... э... Курбаши ишан Султан, умнейший суфий... под землей найдет отступников. Ни один не уйдет...
Эмир все морщился и посматривал на Сахиба Джеляла. Видимо, что-то не нравилось ему в бесстрастном, неподвижном его лице. И он остановил муллу Ибадуллу:
— Кишлачных стариков... старух... убивать не надо... Прогнать в пустынное место... в степь... без воды, без еды подальше... Не смогут уйти — останутся, помрут... Не правда ли, господин? Страх всем урок, господин? — обратился он ко все еще молчавшему Сахибу.
Равнодушие, с которым эмир и его духовник обрекали людей на гибель, вызвали в Сахибе Джеляле тихую ярость. Вместо ответа он вспомнил вслух древнее изречение:
— «Избегай соседства трех вещей: горящего огня, бурного потока, славы царя». Кровь и насилие всегда отвращают от государей сердца и умы подданных, даже слепо покорных престолу, тех, кто еще называет себя подданными эмира бухарского, верит, возлагает чаяния на Сеида Алимхана.
— И... э... вы смеетесь? — зашипел мулла Ибадулла.
Расслабленным движением руки Сеид Алимхан остановил духовника и безучастно заговорил. Он ронял слова с трудом, по одному. Они падали в сумрак михманханы и глухо отдавались под тяжелыми болорами потолка, там, вверху.
— Слова, однако, знакомые... Слушаю... думаю... Все думаю, не удивляюсь... Бороду гостя твоего, Ибадулла, видел... разговаривал с ним где-то... часто... Где?.. Разговаривал... гость молчит, вовсе... не признает... нет, забыл своего повелителя…
Ни малейшего оживления, ни признаков удивления... Он еле шевелил языком. Чуть привстав, Сахиб Джелял картинно поклонился.
— Не подобает поднимать голос в присутствии великих. Ждать надлежит, когда повелитель снизойдет сам.
— Мудрености... Сахиб... изощренности, господни визирь наш... как в старое время... и раньше и теперь история... вы упрямец... не научила.
Белая чалма Сахиба Джеляла склонилась, но даже в ее наклоне эмир усмотрел упрямство и сердито заворчал.
Не слишком веселые мысли теснились в голове Сахиба Джеляла. Нельзя предугадать, как еще эмир воспринял его появление в Кала-и-Фатту. И тут еще осложнение с загадочным поведением Ишикоча — Молиара.
Много лет прошло с того дня, когда Сахиб, всесильный в то время вельможа, покинул эмирский дворец, пренебрег властью, положением, богатством, отправился в Мекку. Тогда он не предупредил эмира. Хлопнул калиткой и, ступая по уличной пыли, прошел среди первых прохожих через Каршинские ворота, зубцы башни которых алели в утренней заре. Он еще не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Он не вернулся. Мирза Джалал бросил свой богатый удобный дом, свои имения, свои караван-сараи, отары каракульских овец, наложниц, жен... Мирза Джалал покинул двор и Бухару еще до мятежа младобухарцев, и никто не мог прямо обвинить его в джадидских воззрениях, хотя он открыто презирал вельмож и ненавидел порядки эмирата. Частенько он бросал в глаза эмиру: «Когда сила входит в дверь юрты, законность вылетает через дымовое отверстие».
Эмиру не к чему было придраться. И, уйдя в странствие, Мирза Джалал не совершил ничего предосудительного. Мало ли великих государственных умов Востока, осознавших неустройство в государстве и своего собственного душевного мира, заканчивали жизненный путь священным паломничеством. Нехорошо, если эмир слышал о событиях жизни Сахиба Джеляла последних лет. Эмир подозрителен, напуган. Одно слово «Самарканд» может вывести его из душевного равновесия. Приглашение Сахиба Джеляла к мулле Ибадулле, приход эмира, разговоры о вероотступниках — все неспроста. Нет сомнения, его проверяют. Учинили по всем правилам допрос да еще с пристрастием. Но что они знают на самом деле?
— За старое опять беретесь, Сахиб... и раньше говорили такое подобное... И так неожиданно покинули... Мы проливали слезы огорчения... Сахиб... оставили должность... презрели... а...
Теперь можно и вздохнуть. Надо полагать, эмир больше ничего не знает. Леность мысли — болезнь эмира. Он про себя говорит: «Ретивый конь быстро стареет. Зачем ускорять старость?» Он, видимо, не очень-то разузнавал, куда девался его беспокойный визирь. А когда он задал всем загадку и исчез, эмира прельстила возможность забрать в казну его имущество.
— Мы подумали тогда... убийство случилось с вами... Разбойники, думали мы... бессмысленно чернь... Приказ подписал... казнить всех воров государства... Крови много... текло... Земля красная перед арком... сплошь... не просыхала долго...
— Увы! Благочестивый поступок одного мусульманина послужил причиной жестокостей. Смертный — игрушка судьбы, — проговорил Сахиб Джелял. — Сколько невинных сложили голову из-за моего необдуманного поступка. Хомут греха повесил я себе на шею.
— Беда небольшая, ничего... в устрашении — мудрость государства... Милости парод не понимает... только плеть... Один невиновный... на сотни злоумышленников... Зловредных преступников казнили... разные воры... джадиды тоже... мятежники...