Закрыв лицо своими холеными ладонями, Сеид Алимхан сидел посреди паласа. Плечи его вздрагивали.
— Что с вами? — вырвалось у Сахиба Джеляла.
Эмир долго молчал, затем убрал от лица руки и хрипло проговорил:
— Это в тысячу раз хуже. Если бы вышивальщица... Хуже!— закричал он. — Я болен... Ум мутится... Опять глаз... Мерещится... страшный... мертвый... Эй, убрать сюзане! Сорвать со стены!
ПРИ ДВОРЕ
Ты предавался такому разврату, что, если
ты это вспомнишь, лицо твое станет
черным, а душа потемнеет.
Хосров Дехлеви
Бесконечную анфиладу покоев, убранных текинскими и персидскими коврами, Хаджи Абду Хафиз — Начальник Дверей — назвал «скромной хижиной изгнанника».
— Во времена пророка в подобных хижинах проживали в молитвах подвижники. Наш обладатель величия ищет в них пример.
Начальник Дверей — старчески болтливый, видимо, не умел молчать. Провожая индуса в малиновой чалме, он болтал, пока шли от ворот через хозяйственный двор с грубыми запахами конюшен и дегтя, через благоухавший райханом и розами цветник, через зеленый сумрак сада с большим шестиугольным хаузом, через айваны — террасы, высокие потолки которых поддерживались резными колоннами из коричневых стволов двухсотлетних орешин, через обширный «дарамад» — приемную для посетителей. И дальше — из одной михманханы в другую. Первая из них, с грубо оштукатуренными саманной глиной стенами, с окнами, заклеенными промасленной бумагой, с пустым очагом посреди и набросанными вокруг ветхими раздерганными войлоками, отталкивала нищенским убранством. На рваной кошомке у холодного очага сидел, сгорбившись, вобрав в плечи повязанную синей чалмой голову, человек в выцветшем френче. Лица его индус не разглядел, но многочисленные ремни и портупеи не признать не мог.
«Что тут делает Кривой Курширмат? Посмел действовать на собственный страх и риск? — думал индус. — Интересно, за сколько он продал эмиру его дочь. Нет, работать левой ногой не позволю... Жаль, что он заметил меня. Уставился своим единственным глазом, точно бык на бойню».
Следующая михманхана, устланная пестрыми, грубого тканья паласами, уже выглядела чище. В третьей — глаза отдыхали на изящной резьбе алебастровых полочек и добротных кызылаякских темно-красных с черным коврах. И так гостя постепенно из михманханы в михманхану провожал добрый гостеприимный джинн — Начальник Дверей — из сурового жалкого обиталища бедняков, в дешевую роскошь палат.
Но старенький хитренький Начальник Дверей далеко не для всех был добрым джинном. Многим посетителям эмирской Кала-и-фатту, очевидно, надлежало думать, что эмир Сеид Алимхан, живя на чужбине, обеднел вконец, принижен и преследуем злым роком. И таким не удавалось переступить порога даже второй мих-манханы. Им приходилось поджидать встречи с их высочеством, сидя на рваной кошме у холодного очага с остывшей золой. Тем, кто попадал во вторую или в третью михманхану, представлялась возможность понять, что бывший эмир Бухары отошел от государственных и международных дел и ныне ведет скромный образ жизни обывателя, имеющего скудный достаток. И только тех, кому хотели пустить пыль в глаза, Начальник Дверей отводил в богато убранные дворцовые залы, которым мог бы позавидовать и сам Гарун аль Рашид.
Начальник Дверей сам встретил индуса в малиновой чалме у боковой калитки, выходившей на полную пыли и вони боковую улочку. Хаджи Абду Хафиз не только надзирал за входами-выходами обширной каалы — замка — эмира Сеида Мир Алимхана, но и выполнял обязанности вызывать гостей на разговор. С болтливым нельзя не болтать. Но болтовня — одежда хитрости, и индус в малиновой чалме не имел желания поддерживать беседу с хитроумным старичком. Возможно, коммерсант умел держать язык за зубами, возможно, еще не прошло раздражение после вчерашних неприличных происшествий на хаузе и базаре. Индус шел молча, и его тонкие, сжатые в ниточку губы и холодный взгляд выражали скуку. Но Хаджи Абду Хафиза не тревожили ни надменный прикус губ, ни мертвящие глаза. Старичок монотонно мусолил:
— Высокий наш господин, его светлость, аллах велик, смиренно принимает удары судьбы. Аллах акбар! Бог милостив. Мечта нашего правоверного эмира умереть в Аравии, на родине пророка божия нашего Мухаммеда. И вы, господин, не проникайтесь неудовольствием, если вас примут ненадолго и без дастархана. Ибо эмир наш в заботах и хлопотах. Так угодно аллаху...
Старичок, мурлыкая эдаким котиком, явно рассчитывал, что гость в малиновой чалме не сдержит любопытства, задаст вопрос. Однако и сейчас вопроса не последовало, и Начальник Дверей перешел на шепот:
— Возвышенный в своих помыслах, их высочество отправляются в хадж.
— В хадж? Эмир уезжает в Мекку?
Индус слегка оторопел и замедлил шаг, стараясь не наступать на ноги спящих. Начальник Дверей торжествовал. Этого он и добивался. Гость заговорил. Хитрым огнем загорелись черные глаза старичка в щелочках меж морщинистых век, а тонкие отвислые усики защпорщились в уголках рта. Теперь ясно, что интересует индуса в малиновой чалме. Так вот кто этот гость. И никакой вы не торговец и не ин-дус совсем. И сколько ни напяливай на себя он красную чалму, синюю чалму, зеленую чалму, сколько ни присваивай восточных имен и званий вроде Пир Карам-шаха, или вождя вождей, ясно, что он лишь ряженый ференг-инглиз. И старичок подлил масла в огонь.
— Да, да, превознесенный славой эмир уже созывал в легкий для дел день — четверг — всех «асли» — благородных мудрецов-знатоков и повелел составить описи и реестры своего скромного имущества для раздела среди членов семейства, как если бы он уже изволил заканчивать жизненный путь. У всех вещей имеется предел, а их высочество, несомненно, заслужил место в раю.
Они уже вошли в курынышхану — большой зал, отстроенный в точности по образцу курынышханы в Бухарском Арке, где издавна эмиров, возводя на престол, сажали на кошму из шерсти белых верблюдиц. Правда, вступая на престол Бухары, Сеид Мир Алимхан в арке на белую кошму не подымался и в курыныше торжества не устраивал. Выразил, так сказать, протест царскому правительству, показав кулак в кармане. «Вот-де эмиры мангыты и еще мой дед Ахат Хан правили в Бухаре самостоятельно, а я волею судьбы лишь вассал Петербурга?» Потому Сеид Алимхан отложил коронацию в курыныше до лучших времен. Когда же пришлось бежать из Бухары, эмир приказал построить здесь, в Кала-и-Фатту, такой же курыныш на случай возвращения престола отцов. Да, эмир ждал и надеялся.