Подьячий пожевал блеклыми тонкими губами, недовольно сверкнул острыми глазами и проскрипел:
— Велика честь для разбойника по отчеству его величать. Сойдешь и Иваном.
— Так тому и быть, подьячий. А начнем мы с Тимошки Козыря, что держит вертеп в Кривом переулке.
— Давно его ловим, но ускользает, как мышь через щелку.
— Ныне не ускользнет. Но брать его буду я один.
— С ума спятил, Ванька!
— Опять?
— Запамятовал. Тимошка, как мне ведомо, вор пройдошливый, и всегда с ним дружки-ухарцы с ножами, а, бывает, и с ружьями. Мудрено его одному взять, Иван. Тут надо всем караулом навалиться, да и то без крови не уладить.
— Без крови возьмем. Выслушай меня внимательно. Для первого раза караул не понадобиться, ибо Тимошка знает обо мне только одно, что я где-то разбойничаю, а посему мое появление в его хазе пройдет гладко Он встретит бывшего вожака Москвы подобающим образом.
— Допустим, а что дальше?
— Часа через два приходи Петр Зосимыч в кабак на Зарядье со всем караулом, непременно с заднего входа, и ждите меня в комнате целовальника.
— И долго сидеть?
— Пока я в комнате с Тимошкой не покажусь. Берите и меня, чтоб Козырь ничего не заподозрил.
— Не сорвешь дело, Иван? Смотри, а то сам в камере окажешься и меня под монастырь подведешь.
— Не трясись, Зосимыч. Запомни: у Каина промашек не бывает.
… Притон в Кривом переулке Иван знал с давних пор, поэтому знакомую избу искать не пришлось. Дом когда-то занимал хамовник Гришка по кличке Костыль. Жена и две дочери ткали столовое белье на дворец, а когда императрица Анна Иоанновна перебралась в Петербург, ремесло в доме Гришки захирело. Костыль запил, опустился, а дочери угодили в руки одного из крупных воров, кой и превратил дом хозяина в вертеп.
Костыль (с детства хромал) однажды наклюкался в Крещенские морозы зеленого змия и замерз, не дойдя до избы, в сугробе. Девки, чтобы не помереть с голоду, стали марухами гопников и так привыкли к вину, что пили наравне с ворами.
В последний год, как рассказывал Дормидонтыч, Тимошка Козырь стал главарем одной из многочисленных шаек и хозяином притона.
На крыльце сидели двое парней с подгулявшими лицами. В пестрядинных косоворотках, краснорожие, в руке одного — скляница с сивухой[187].
Метнули глаза на подошедшего Каина (чужой!), грубо спросили:
— Чо тебе?
— К Тимохе иду. На месте?
— Не знаем такого. Проваливай!
«Обычный ответ шестерок, оберегающих своего главаря».
— Буде бодягу разводить. Я от Митьки Лебедя. Разговор есть.
— Что за Митька?
— Где живет?
— Хаза на Ордынке. Важное дело к Митьке. А вы бы на шухере сивуху не жрали. Варежку закройте!
Парни переглянулись. Кажись, свой: по фене ботает[188].
— Проходи.
Тимоха Козырь резался с братвой в карты на семишники и алтыны. На столе, покрытой грязной столешницей, два штофа водки, оловянные кружки и закуска с солеными огурцами, ломтями хлеба и квашеной капустой. Марух почему-то не было.
Игра шла на деньги. Когда Иван вошел в комнату, изрядно выпивший Тимоха шумно орал на долговязого вора, уличив того в нечестной игре. Никто даже не заметила прихода незнакомого человека.
— А ну ша, братва! — гаркнул Иван.
Братва от неожиданного резкого возгласа притихла и нацелилась на неведомого человека.
Первым издал возглас Козырь, приземистый, широкоплечий человек лет тридцати в ситцевой рубахе. Лицо обрамлено густой каштановой бородой, рот крупный, с щербиной под верхней губой, глаза оловянно-мутные, злобно-наглые, на правой щеке узкий зарубцевавшийся шрам, то ли от ножа, то ли от полицейской нагайки.
— Чего орешь, бритая харя?
— Пришлось к немцам на Кокуй сходить. Вот и обрился, чтоб за своего приняли.
— Был ли барыш?
— За десять тысяч рублей можно и без бороды походить.
— Не бухтишь?
— Не привык лажу гнать[189]. Иван Каин — не сявка[190], держать масть[191] умеет. Не пора ли и вам соболями[192] становиться, а не поднимать хай за семишник.
Каин сразу брал быка за рога, слова в вперемешку с воровским произнес твердо и непрекословно, как подобает властному атаману.
— Каин?! — разинул губастый рот Тимоха, да и остальная братва ошалела. Хмель будто черт вышиб. Наверное, целая минута держалась мертвая, давящая тишина, пока вновь не раздался голос Козыря:
— Откуда свалился, Каин? Слух прошел, что ты на Волге с Мишкой Зарей купчишек дрючишь, а затем-де аж под Каспий ушел.
— А еще был шелест, что Каин завязал и в монахи слинял[193], - проговорил долговязый.
— О том, где я был, не вам мне докладывать, господа мелкие воришки. Во что вы Москву превратили? В гульбу, драки да поножовщину. Улица на улицу, переулок на переулок. Срамота! Назовите хоть одно имя, кто былую воровскую масть держит, и у кого весь город в кулаке? Не назовете. Разлетелись как стаи воробьев, но и по зернышку не клюете.
— Ты это к чему, Каин? — нахохлился Тимоха.
— А к тому, Козырь, что решил я собрать воровскую сходку из более-менее крупных шаек для солидного разговора. Зову и тебя, Тимоха.
Козырь приосанился: быть у самого Каина в числе избранных воров — честь немалая.
— Когда сходка?
— Сегодня. Идем, Тимоха. Время не ждет.
— А мы? — спросил долговязый.
— Еще не доросли. Видел кот молоко, да рыло коротко. Тимоха о сходке расскажет.
… Едва вошли в комнату целовальника, как тотчас оказались под ружьями солдат. Тимоха оцепенел, а Каин зло сказал:
— Кабатчик выдал, собака!
Обоих вывели из питейного дома в обручах[194]. В Сыскном приказе Каина посадили в отдельную камеру и вскоре выпустили, освободив руки от оков.
— Пойду, Петр Зосимыч, в Зарядье домишко для себя снять. А завтра возьму без караула Савелия Вьюшкина, кой на Сретенке коноводит.
— Опять через кабак?
— В последний раз. Дальше по ночам с караулом одевать чалку[195] будем.
В Сыскном приказе хорошо были знакомы с воровским жаргоном.
— Опасаешься, Иван?
— За себя не опасаюсь, но когда двое воров окажутся в камере, мой прием будет разгадан, и тогда все шайки будут предупреждены.
— Да каким же образом? В Сыскном сидят.
— Велика невидаль. Стены не помогут. Не думаю, что каждый надзиратель бессребреник. Все Зосимыч. Теперь надейся только на ночку темную.
… Шли дни, недели. Реестр Ивана Каина выполнялся неукоснительно. Москва постепенно освобождалась от воровских шаек, которые были ненавистны даже простолюдинам.
В Земляном, Белом и Китай-городе только и разговоров:
— Каин-то молодцом. Житья нет от всякого жулья. На торги выйти опасно. Средь бела дня товаришко отнимут и разбегутся как муравьи. А то и ножом полоснут. По огородам лазят, девок в притоны силком затаскивают. Раньше-то хоть у купцов да у бар-господ тырили, а ноне за бедный люд принялись. Ай да Каин! Дай Бог ему здоровья.
Слух о добрых делах Каина прокатился по многим города Руси.
Но у шоблы[196], шушеры и мазуриков[197] был иной разговор:
— Падла! На своих катит телегу. Изловим и задуем лампаду[198].
Иван, конечно же, заранее предугадывал об отрицательной оценке его деятельности в среде воровского мира, но это не страшило Каина, ибо он убирал тех людей, кои нежелательны были всей Москве.
Князь Кропоткин был чрезвычайно доволен, особенно с того дня, когда из Москвы ушло письмо императрице Елизавете Петровне за подписью градоначальника Василия Левашова, в котором он сообщал о крупный работе Сыскного приказа и полиции по «сыску и поимке неблагонадежных людей из преступного воровского мира».
Сказано было и Ваньке Каине, как о добровольном осведомителе. Императрица передала дело в правительствующий Сенат.
«Господа сенаторы, согласись между собою и по справедливости приняв сие в уважение, думая через сей способ доставить жителям от воров совершенную безопасность, не только что Каина простили и даровали ему свобод, но определили его в московские сыщики. Для того дан ему от Сената указ и определена военная команда, состоящая из сорока пяти человек солдат при одном сержанте, в его повеление, и он находился над сею командою, так как был обер-офицер, только что не имел того чину. Сверх же того в Военную коллегию, в полицмейстерскую канцелярию и в Сыскной приказ посланы из Сената указы, чтобы по требованию Каинову, когда будет ему надобность для поимки воров, чинили всякое вспоможение».
Радость Кропоткина была двоякой. Императрица никогда не забывала добросовестных людей, по-настоящему радеющих за государственные дела. Глядишь, и в стольном граде окажешься. А другая отрада — служба в приказе Ваньки Каина, что уже начала приносить солидные доходы, и потекли они с того дня, когда Ванька принялся за фальшивомонетчиков. Вот тут-то и потекли денежки от мастеров фальшивых золотых и серебряных денег, старающихся откупиться от страшной Пыточной, расположенной в Константино-Еленинской башне Кремля.