приходил каждое воскресенье вечером, и игра длилась до утра, до первого метро, которым я, впрочем, не пользовался. У меня выработалась привычка добираться домой пешком; расстояние было огромное, через весь город, но я с детства любил много ходить, и Париж, где из-за спешки садишься, обычно, в метро даже чтобы проехать двести шагов, не давал моим ногам достаточно упражнения.
Да и уж очень приятно бывало идти по еще спящей столице мира на ранней заре, вдыхая бодрящий холодный воздух, после долгих часов в душной комнате.
Мой путь лежал через Сакре-Кер, и я никогда не упускал случай вскарабкаться на самую вершину по одной из узеньких улиц-лестниц, которые ведут к сердцу этой жемчужины Парижа. Особое наслаждение я испытывал в сырые пасмурные дни, когда густые волны тумана покрывают подножья монастыря сплошною мглой и загадочно скрадывают контуры зданий. Подымаясь вверх, без конца вверх, по крутым ступеням, испытываешь странное мистическое чувство, будто восходишь прямо в рай, оставляя под ногами, далеко в бездне, всё земное. В такие минуты я понимал, почему туманы Ирландии и Уэльса сконцентрировали в себе всю поэзию Средневековья, и отчего именно там родились легенды, до сих пор составляющие неистощимую сокровищницу литературы и искусства.
На одной из этих лестниц со мной случилось странное происшествие.
Я достиг ее середины, когда вдруг сбоку, из одного из домов, неясно высившихся над моею головою, прилепившись к каменному склону горы, по узенькому мостику, соединявшему его с улицей, мне навстречу бросилась женщина, сперва представившаяся мне лишь смутной тенью.
Когда она оказалась возле меня, под горевшим на площадке фонарем, бледно-желтый свет вырвал из хаоса ее белое, как бумага лицо, с огромными темными глазами и развевающимися черными, как вороново крыло, волосами. Ей могло быть лет тридцать, и ее без натяжки можно было бы назвать красавицей; только это не был тот сорт красоты, который что-нибудь говорит моему сердцу.
– Au secours![89] – крикнула она, словно в безумном страхе, и, видимо, теряя представление, где она находится и с кем имеет дело, прибавила срывающимся голосом по-русски, – помогите!
Это слово на родном языке меня поразило. Впрочем, и без того, как я мог не последовать за ней? Мы вбежали в маленький, тускло освещенный коридорчик, незнакомка распахнула дверь налево и уступила мне дорогу. Я поспешно вошел внутрь.
Не знаю, чего я ждал. Я сказал бы, употребляя книжное клише, что я был готов ко всему; но, определенно, не к тому, что меня встретило: револьверное дуло, направленное мне в лоб и узкие холодные глаза стального цвета, впившиеся в мои зрачки.
– Ваша игра проиграна, господин Рудинский. Все козыри на этот раз в моих руках, – с жестоким издевательством сказал металлический голос.
Мне было знакомо это незначительное лицо человека лет под сорок, эти белобрысые жидкие волосы, зачесанные косым пробором налево. Эту щуплую фигуру я видел несколько раз на эстраде и в первых рядах на политических собраниях, видел и на страницах русских газет. Кирилл Маковецкий был одним из лидеров Народно-Республиканской Партии Всероссийского Освобождения, с которой я несколько лет уже упорно боролся…
* * *
Когда-то я сказал с трибуны, что, перефразируя фразу Гейне о Священной Римской Империи, которая не была ни священной, ни римской, партию «народников» как их в просторечии называли, следовало бы окрестить Сектантская Диктаториальная Партия Всероссийского Порабощения. Эта фраза почему-то имела успех и ее принялись повторять по всем углам русского рассеяния, к немалой ярости НРПВО. Другой раз, двумя статьями в санпаульском «Монархическом Курьере», направленными против идеологии народных республиканцев, брошенными в удачный психологический момент, я развязал целую лавину протестов против деятельности НРПВО и обвинений против его руководителей, со стороны всех его противников, как справа, так и слева, до того молчавших в силу случайных обстоятельств и нерешимости первыми начать кампанию.
Но главное было не в этом. С год тому назад эмиграцию взволновал быстро притушенный скандал. Один из видных членов НРПВО в Швейцарии был разоблачен как советский агент. Ведя в тот момент полемику с народными республиканцами, я не мог не откликнуться на это событие, и написал о нем заметку, где, впрочем, давал, как я убедился впоследствии, совершенно ошибочную его интерпретацию.
Я развивал ту точку зрения, что проникновение большевистского шпиона в ряды эмигрантской организации никак не может быть для нас позорным и только свидетельствует о том, что она представляет для наших общих врагов серьезную опасность. Если бы то же самое случилось в среде монархистов, утверждал я, как оно и случилось перед второй мировой войной, у нас не было бы никаких оснований это скрывать. «Ошибка вождей НРПВО состоит в том, – заканчивал я, – что они больше озабочены приглушением неприятных для их партии слухов, чем вопросом, о котором в первую очередь следовало бы подумать: разоблачением чекистской агентуры за границей. Следовало бы решительно и беспощадно отсекать энкаведистскую лапу везде, где она тянется к нашему делу! Следовало бы вырвать с корнем советскую провокацию отовсюду, где она угнездилась! И для осуществления этой задачи, откровенность и гласность могли бы сыграть совершенно незаменимую роль».
Центральный орган народников «Рассвет» немедленно ответил мне резкой передовицей, где не было, однако, никаких новых фактов.
На этом, может быть, дело бы и кончилось. Но…
Как велика всё же роль фатума, цепи слепых случайностей, в человеческой жизни! Как часто они ведут нас «куда мы не хотим идти». После моей статьи, я стал получать письма с разных концов земли с изложением курьезных фактов и просьбами о дальнейшем освещении вопроса. Кончилось тем, что я предпринял, по собственной инициативе, небольшое следствие о деятельности НРПВО. Результаты были ошеломительны.
Чем дольше я работал, тем всё с более неумолимой ясностью вырисовывалось в моих глазах, что налицо не отдельные случайные вражеские лазутчики, не единичные ошибки, а широко разветвленная сеть, настолько охватившая всю организацию, что выходом могли быть только самые решительные реформы или, еще лучше полная ее ликвидация.
Характер моей борьбы с НРПВО радикальным образом изменился. Если прежде это была для меня защита монархической идеологии против республиканской, дискуссия между двумя фракциями антикоммунистической эмиграции, то теперь речь шла уже совершенно об ином: надо было дать отпор руке Кремля, которому весь аппарат «народников» безотказно служил.
В настоящий момент у меня в отеле, под кучей белья в шкафу, лежала папка документов, представлявших собою страшное оружие против Народно-Республиканской Партии. В моей записной книжке несколько страничек были покрыты шифрованными записями, составлявшими ключ к окончательной дискредитации партии в целом, с указанием адресов, дат и имен, против которых немыслимы были возражения. Наступал момент нанести удар.
И вот я стою под револьверным дулом, как мышь, попавшая в мышеловку! Какой дурак