на меня действуют слабо. И если я был принужден разыгрывать пылкого влюбленного – что делать! Такое собачье ремесло… Но, ради всего святого не читайте мне лекции об относительности общепринятой морали. Это уже чересчур усыпительно… Заметьте, что и Бодлера, и Уайльда я читал, еще когда учился в лицее.
Вивиана вздрогнула, как от удара хлыста, и даже оружие поколебалось в ее поднятой руке.
– Это не лекция, Шарль Ле Генн! Это суд… И он не продлится долго. Сейчас вы заплатите за все мерзости…
Ле Генн сидел всё время развалившись, в ленивой, отдыхающей позе. Трудно было уловить моментальное подготовительное движение его левого колена; в ту же секунду оно разогнулось и кинуло его тело вперед броском, похожим на фехтовальный выпад… Сухой, негромкий щелчок выстрела прозвучал у него над головой, и стекло разбитой картины прозвенело за спиною… Со свистом прорезав воздух, ребро его ладони достигло снизу подбородка очаровательной Вивианы ударом, от которого у той ноги мгновенно подкосились, и она упала на пол, как куль белья, и застыла инертной грудой.
Распрямившись, бретонец тяжело перевел дух. Только ожог напомнил ему о папиросе, которую он продолжал сжимать в пальцах, и он швырнул ее прямо на восточный ковер.
Оторвав шнурок от толстой портьеры из красного бархата, Ле Генн связал бесчувственной женщине руки за спиной; потом, поколебавшись минуту, связал и ноги.
Только после этого он направился к телефону и слегка дрожащими пальцами набрал нужный номер.
– Позовите к аппарату инспектора Элимберри, прошу вас… Мишель? Приезжай немедленно ко мне – 3, Вилла Сент-Онорэ д’Эйло… Захвати из наших ребят, кто свободен… Да, не меньше, чем троих… И – не заставляй себя ждать…
* * *
Проще всего было бы остаться тут же, в салоне. На этом самом диване, откуда он мог держать в поле зрения тело женщины, лежащей на полу.
Но профессиональное любопытство, к которому примешивалось какое-то подсознательное томление, гнало сыщика произвести осмотр квартиры. И, в конце концов, не в силах удержаться, он распахнул дверь комнаты и отправился на исследование.
Несколько комнат не вызвали у него особого интереса. Лишь на некоторых картинах его глаза задержались подольше, да корешки книг привлекли его внимание и заставили его кивнуть головой, будто в подтверждение собственным мыслям.
Зато когда его шаги привели его к продолговатому помещению в конце коридорчика, где не было электрического света, и где он, пользуясь карманным фонариком, нашел и зажег свечи в больших канделябрах, он повел плечами, словно в ознобе, и нервно запустил пальцы в густые волосы.
Часовня? Молельня? Да, это, несомненно, алтарь… Ле Генн принудил себя отдернуть занавеску и увидел в нише в стене пугающее изваяние из черного камня… Свечи черного воска горели ровно, и их пламя устремилось вверх, как лезвия кинжалов, над золотом и чернью массивных подсвечников.
Ему хотелось уйти… Но нет… Он сел, подавляя кричавшую внутри его сердца брезгливость, на скамью у стены, и стал внимательно вглядываться в окружающую обстановку… Комната без окон, с единственной дверью, с черными полированными стенами… Что это за пятно на паркете около алтаря? И почему словно чей-то голос говорит ему издали, словно какая-то тайна старается проникнуть ему в душу?
Усилием воли инспектор сконцентрировал внимание и напряженно ждал; он чувствовал, что сейчас найдет ключ к загадке…
Тогда в его ушах откуда-то издалека прозвучал детский плач… плач маленького ребенка, вдруг захлебнувшийся и замолкший. Галлюцинация? Вот другой голос… лепет протестующего и жалующегося мальчика трех-четырех лет, в котором он мог разобрать отдельные слова… и страшное хрипение, так и ударившее по нервам слушателя. Что это? Звук тяжелых капель, падающих на пол…
– Святой Геноле! Матерь Божия Фольгоэтская! Святая Анна, покровительница Бретани! – липкий пот ручьями заливал лоб сыщика, он чувствовал, что его волосы склеились, и сердце в груди у него сжималось в нестерпимых спазмах.
Громкий, повелительный стук в двери долетел со стороны коридора…
– Что это ты, Шарль? На тебе лица нет! – спросил инспектор Элимберри, за плечами которого на площадке лестницы виднелись дюжие фигуры двух полицейских. В его тоне звучала дружеская ирония, сменившаяся заботливым беспокойством, когда он вгляделся в белую как полотно физиономию своего коллеги.
Пошатываясь, Ле Генн ввел всех троих в салон, и подойдя к столику, налил себе полную чашку ликеру, которую проглотил залпом.
Обернувшись, он встретился глазами с глядевшими на него с полу огненными ненавидящими глазами женщины.
Он понял ритуальное проклятие, которое она шептала.
Что сказать в ответ?
– Мадам… – начал инспектор и остановился. Он вдруг вспомнил, что у него в кармане лежит платок, и жадно прижал тонкий кусок батиста к глазам, корням волос… платок сделался совершенно мокрым… – Мадам, во Франции редко гильотинируют женщин. Но я лично приложу к этому все усилия, и я от души надеюсь, что для вас будет сделано исключение.
Одержимый
О, не знай сих страшных снов.Ты, моя Светлана!В. А. Жуковский
– Марина, ради Бога, не наклоняйтесь так через перила! Прошу вас…
Тонкая фигура девушки, казалось, парила в воздухе, пронизанная теплыми золотыми лучами жадно целующего ее солнца. Только черная черточка перил отделяла ее от бесконечного простора, за которым вдали открывался горизонт крыш Парижа, труб, просветов дворов, полосок улиц, видных с высоты шестого этажа. Каждый раз, как она перегибалась вперед, чтобы взглянуть на проходящую под ногами узкую улицу, где ползали машины и пешеходы, сердце так и падало у меня в груди. Ничего на свете мне так не хотелось, как подойти и взять ее за руку, – лишь тогда я почувствовал бы себя спокойнее. Но, кусая губы, я остановился у стола в глубине большой, почти роскошной комнаты.
Мне было страшно, что Марина, с той детской грацией, которая кружила мне голову, начнет отбиваться, перевесится еще больше вперед и… Нет, мне про это нестерпимо было и думать…
И кроме того, всегда, когда мне случалось, как сейчас, оставаться с ней наедине, мной овладевала непонятная и непреодолимая робость. Боязнь ее обидеть, боязнь, что она припишет мне дурную мысль, странное. преклонение перед нею, как перед идеалом, к которому я недостоин даже приблизиться, делали меня в такие минуты совершенным трусом. И между тем, в какое бездонное блаженство бросало меня случайное прикосновение ее плеча к моему или беглая теплота ее ладони в моей! Эти невозвратимые мгновения подле нее – мой потерянный рай – было лучшее, что судьба мне подарила за всю мою жизнь…
Я мог стократно повторять себе, что мое волнение бессмысленно; я здесь считанные часы, а без меня сколько времени она проводит на балконе? Уже и так я столько раз принимался говорить ее папе и маме, чтобы они лучше берегли дочь, что они теперь, если я вновь пытался навести разговор на ту же тему, смотрели на меня, как на маньяка,