[91, c.515]. Таким образом, фактически речь шла о том, чтобы СССР взял Югославию под свою защиту с использованием всего советского военного потенциала.
Инициатива югославов поставила кремлевский тандем перед неприятной задачей раскрыть им глаза на действительное положение вещей. «Генерал Симович мечтает о пакте взаимопомощи, а в данных условиях это для нас неприемлемо», – поделился мыслью с заведующим отделом Ближнего Востока НКИД Н. В. Новиковым Молотов [118, c.76]. Воевать с Гитлером из-за югославов в Москве, разумеется, не собирались. Поэтому югославский проект договора даже не обсуждался.
Вместо этого 4 апреля Вышинский, ведший переговоры от имени правительства СССР, внес на рассмотрение советский проект договора о дружбе и ненападении. Он рутинно для такого рода документов предусматривал, что стороны будут уважать (а не гарантировать, как предлагали югославы) независимость, суверенитет и территориальную целостность друг друга. По ключевому вопросу о действиях сторон в случае нападения на одну из них, проект сводил обязательства к тому, что по отношению к жертве агрессии другой участник договора будет проводить дружественную политику и не станет поддерживать агрессора. Югославы, приехавшие за соглашением совершенно иного масштаба и глубины, были, конечно, обескуражены.[158]
Объясняя причину подобной сдержанности, Вышинский заявил, что «у нас имеется договор с Германией. Мы не хотим дать повода предполагать, что мы склонны его нарушить. Первыми мы этого договора нарушать не хотим» [91, c.516]. Это был насквозь фальшивый аргумент, поскольку, во-первых, пакт-39 не относил Югославию к сфере германских государственных интересов, и, во-вторых, никак не ограничивал права СССР заключать любые договора, в том числе военные, с любыми странами. Таким образом, никакого формального нарушения условий советско-германского пакта о ненападении не было. Сам Берлин запросто входил в военно – политические соглашения с Румынией, Венгрией, Болгарией и даже Финляндией, отнесенной пактом – 39 к советской сфере государственных интересов.
Если ставилась цель задержать в Югославии ползучую германскую экспансию на Балканах, то советский проект политического соглашения мог бы быть более «боевитым». Отчасти данный недостаток компенсировался готовностью Москвы поставлять вооружение. В ходе первой встречи делегаций Вышинский напирал именно на этот аспект сотрудничества и предложил югославам представить свою заявку, что и было сделано ими на следующий день [91, c.514–516]. Однако начала германской «акции возмездия» можно было ожидать каждую минуту; в этой ситуации внятный политический демарш Москвы, отнюдь не заменявший дальнейшее военно-техническое сотрудничество с Белградом, оказался бы наилучшим, в смысле своевременности, средством защиты Югославии.
Впрочем, ее спасение вряд ли являлось истинной целью Кремля уже по той простой причине, что оно было абсолютно невозможно в ситуации военно-политического окружения страны державами «оси» и их болгарским и венгерским коллаборантами. Сталин готовил Югославию на последнюю посильную ей роль – роль «твердого орешка», а чтобы Гитлер сломал на нем как можно больше зубов, требовалось сделать его по возможности тверже путем поставки вооружения югославской армии.[159] Необходимое для этого время Кремль рассчитывал выиграть, дав Берлину понять о своей заинтересованности в югославских делах посредством заключения договора, однако такого, который не стал бы явным вызовом немцам и не грозил вызвать всплеск советско – германских противоречий.
Примечательно, что ради достижения этих целей Кремль, во изменение своей предыдущей политики, «благословил» югославов на получение помощи со стороны Великобритании! Когда недовольные чрезмерной осторожностью Москвы югославы решили слегка припугнуть ее возможностью своего обращения за поддержкой к Лондону, то услышали от Вышинского, что «мы не против того, чтобы Югославия сблизилась с Англией, что мы вовсе не исключаем и того, что Югославия заключит соглашение с Англией. Мы считали бы это даже целесообразным» [91, с. 532]. После осознания Кремлем факта проигрыша схватки за Балканы он стал руководствоваться единственно разумной в сложившихся обстоятельствах тактикой «хоть шерсти клок». Подключение Великобритании делало возможным оперативное оказание помощи югославам с английских военных баз в Средиземноморье и расширяло географию германо – британской войны.
В конечном счете, югославская делегация дала согласие на подписание договора, которое было назначено на вечер того же дня, 4 апреля. Однако не успели делегации разойтись, как Вышинский вновь вызвал Гавриловича и сообщил ему, что советское правительство решило внести две правки в собственный проект соглашения. Одна была чисто редакционной, а другая стала для югославов крайне неприятным сюрпризом: взаимные обязательства сторон в случае нападения на одну из них предлагалось редуцировать до соблюдения «политики нейтралитета и дружбы». Чтобы выиграть время и успеть завершить мобилизацию Югославии была нужна, по словам генерала Симовича, «срочная моральная помощь в виде сильного демарша СССР в Берлине». Вместо него предлагался вариант договора, который, по мнению Белграда, «не улучшит, а ухудшит положение страны», поскольку «вызовет упадок духа и уныние всего народа […] и ободрит Германию» [119, c. 27, 30]. В споре с Вышинским Гаврилович выразился еще резче, а именно что в подобной редакции договор «может развязать немцам руки» [91, c. 517].
Вероятным «автором» поправки был граф Шуленбург. Не имея формальных оснований протестовать против договора, посол, тем не менее, угрожающе предупредил Молотова в ходе состоявшейся в тот же день беседы, что его заключение в момент обострения германо-югославских отношений неуместно и вызовет «большое удивление в Берлине»[160]. Молотов выдержал характер и безапелляционно заявил в ответ, что «советское правительство обдумало свой шаг и приняло окончательное решение» [91, c. 518–520]. Молотовское «окончательное решение» таковым не стало, т. к. над ним стоял еще Сталин. Судя по последующим событиям, узнав о характере германской реакции на договор, он испугался идти на обострение отношений с Гитлером и дал указание свести взаимные обязательства сторон на уровень соблюдения нейтралитета.
5 апреля, однако, Сталин пересмотрел свое решение и согласился вычеркнуть слова о нейтралитете, заменив их формулировкой «соблюдать политику дружественных отношений» к стороне – жертве агрессии. В беседе с Гавриловичем Сталин признал, что сохранение в договоре пункта о нейтралитете фактически означало бы, что СССР умывает руки, и ничего не будет делать для защиты Югославии в случае иностранной агрессии против нее [64, ф. 059, оп. 1, п. 342, д. 2342, л. 83]. Мотивы сталинского решения доподлинно не известны. Скорее всего, таков был эффект демарша Гавриловича, наотрез отказавшегося подписывать договор в новой редакции даже после того, как получил на этот счет прямое указание своего правительства. Между тем, из Берлина Деканозов сообщил о запланированной карательной операции против мятежного Белграда, ввиду чего вся затея с договором могла стать вскоре вообще неактуальной. Это вынудило Сталина уступить. В ночь с 5 на 6 апреля 1941 г. Договор о дружбе и ненападении между СССР и Югославией был подписан.
Не успели под договором высохнуть чернила,