мелкие острова на Дунае, то в Румынии возник страх за свое национальное существование. В страхе Румыния искала гарантий. Гафенку не знает, хорошо ли поступила Румыния, – об этом пусть скажет история».
Отчет об этой беседе, сделанный самим Гафенку для министра иностранных дел Румынии, излагает его заявление в больших подробностях: «…Советское правительство, – сказал посланник, – не сделало ничего, чтобы предотвратить печальную развязку между нашими странами […] Советский Союз разрушил в Румынии какое бы то ни было чувство безопасности и доверия и пробудил обоснованный страх, что само существование румынского государства находится в опасности. Тогда мы нашли помощь у других». Гафенку напомнил, что как министр иностранных дел и как посланник много раз обращал внимание советского правительства на то, что «независимая Румыния в пределах неприкосновенных границ является залогом безопасности Советского Союза, как и всех других соседних государств. Первый удар, который потряс основу такой Румынии […] был нанесен, к несчастью, советским правительством. То, что происходит сегодня, является следствием, которое привело теперь к войне между двумя народами, никогда в истории не боровшимися один против другого» [108, c. 516].
Советская запись беседы отмечает, что посланник пребывал «в сильном волнении, и не скрывает своих слез» [31, с. 31–32.].
Венгрия
Отношения между СССР и Венгрией не имели для них особого самостоятельного значения и конструировались, для Венгрии в большей, а Советского Союза в меньшей степени, под задачу координации усилий в будущем решении вопроса об их территориальных претензиях к Румынии: на Бессарабию – для СССР, и Трансильванию – для Венгрии. Этот интерес впервые свел вместе дипломатию двух стран еще в ходе работ Генуэзской конференции 1922 г. Тогда между наркомом по иностранным делам Г. В. Чичериным и министром иностранных дел М. Банффи состоялись переговоры о возможных совместных действиях с целью удовлетворения территориальных претензий к Румынии. Эта же соображение лежало в основе решения Будапешта 1934 г. о дипломатическом признании СССР, что давало «возможность сотрудничества с Россией против Румынии из-за Бессарабии».
Советская политика в отношении Венгрии определялась более широким кругом интересов, среди которых было подтолкнуть венгров к союзу с Австрией и Чехословакией при участии Франции для блокировки путей германского продвижения на Балканы. Венгерский посланник в Москве М. Юнгерт-Арноти, донося в МИД о своей беседе с М. М. Литвиновым 25 марта 1937 г., сообщал: «Для достижения цели пошли бы на любую комбинацию, даже поддержали бы исправление границ Венгрии, если это помешало бы продвижению Германии в направлении Юго-Восточной Европы» [цит. по: 114, с. 85].
Однако участие Венгрии в послемюнхенском расчленении Чехословакии под видом решений 1-го Венского Арбитража, а затем принятие в январе 1939 г. решения о присоединении к Антикоминтерновскому пакту,[155] поставили советско-венгерские отношения на грань разрыва. 7 января Литвинов запрашивает санкцию Сталина на наказание Венгрии, высказав при этом мнение, что «мы мало заинтересованы в сохранении своего полпредства в Будапеште, а еще менее – в пребывании в Москве венгерской миссии…» [109, с. 367]. 21 января венгерский посланник имел тяжелейшую беседу с М. М. Литвиновым, который обвинил Венгрию в присоединении к антисоветским агрессивным планам основателей Антикоминтерновского пакта и предрек ей утерю политической и экономической самостоятельности.
2 февраля посланник был вновь вызван наркомом, который сообщил ему, что советское правительство не видит смысла и далее поддерживать дипломатические связи в прежней форме, т. е. сохранять миссии в Москве и Будапеште, закрывает свою миссию и желает того же от венгерского правительства. Это не означало, оговорился нарком, разрыва дипломатических отношений, которые оба правительства могли бы поддерживать через свои миссии в каком-либо третьем государстве [21, с. 63–64, 95–97].
Показательная порка Венгрии была, прежде всего, ее наказанием, но также и демаршем Москвы в отношении Берлина и его политики приручения небольших европейских государств. Однако совершенный в августе внешнеполитический разворот сделал невозможным продолжение Москвой антигерманской линии в венгерском вопросе. Пришлось срочно от нее отмежеваться. 25 октября 1939 г. в результате устной договоренности полноценные дипломатические отношения между двумя странами были восстановлены. Присутствовал и дальний расчет: зафиксировав свое право на Бессарабию в секретном протоколе от 23 августа, Москва стремилась скорее вернуться на исходную платформу согласованных с Будапештом действий в отношении Румынии. Более того, требовалось спровоцировать Венгрию на предъявление претензии на Трансильванию, поскольку в соответствие с устными договоренностями между Сталиным и Риббентропом это было условием осуществления советских планов в отношении Бессарабии.
Вот почему после пяти лет затишья и годового перерыва отношения между Москвой и Будапештом вдруг приняли характер бурного дипломатического романа. Роман, разумеется, был по расчету, который для каждой из сторон сводился к тому, чтобы демонстрацией своей поддержки подтолкнуть другую сторону к применению максимально жестких мер в отношении Румынии, предпочтительно военных, а затем воспользоваться ее трудным положением и задешево решить свои собственные вопросы к Бухаресту.
«Военная паника» мая – июня 1940 г., как отмечалось выше, заставила Кремль пойти на нарушение устных договоренностей с немцами относительно Бессарабии и не увязывать свои действия с предъявлением венгерских претензий. Бессарабско-буковинская капитуляция Бухареста породила у официального Будапешта смешанные чувства. Наказание и унижение румынского государства вызвали мстительную радость, а мирный исход конфликта – разочарование, поскольку план трансильванской военной кампании, разработанный генштабом венгерской армии, увязывал ее осуществление с началом полномасштабной советско-румынской войны. Но политически значимым для Венгрии было создание прецедента. «Факт возвращения нам Бессарабии, – писал в НКИД советский полпред в Бухаресте, – разрушил тезис о целостности Румынии и открыл Венгрии возможность для предъявления своих требований» [цит. по: 104, с. 313]. Действительно, еще в январе 1940 г. венгерский премьер-министр граф П. Телеки известил письмами Лондон и Париж о том, что если СССР захватит Бессарабию, то Венгрия захватит Трансильванию.
Однако германо-итальянские покровители Будапешта не спешили давать своего согласия на этот захват, тем более оказать ему поддержку. В данной ситуации 3 июля венгерский посланник Ж. Криштоффи счел возможным обратиться к Молотову с немыслимо дерзкой просьбой – удержать Югославию от предоставления помощи союзной ей Румынии в случае венгерско-румынской войны за Трансильванию. Застигнутый этой просьбой врасплох, нарком ответил хоть и неопределенно, но не отповедью. Затем, однако, в Кремле решили не упускать шанс натравить венгров на Румынию. Во время второй беседы в том же составе, состоявшейся уже на следующий день, Молотов исправил допущенный им накануне промах, выразив официальное советское мнение, что «претензии Венгрии к Румынии имеют под собой основания» и что «этой позиции СССР будет придерживаться в случае созыва международной конференции по данному вопросу» [14, c. 415–416].
Помещенный в контекст заданного посланником вопроса о позиции СССР в случае попытки Венгрии