было полностью введено, рана на ладони, имевшая неровную звёздчатую форму, немного расширена, Борис нащупал пинцетом осколок, застрявший между третьей и четвёртой пястными костями, и извлёк его. Он убедился, что ни крупные сосуды ладони, ни сухожилия сгибателей третьего и четвёртого пальцев не повреждены. Осколок был величиной с небольшую фасоль, плоской формы и довольно острыми краями. Каким чудом он не повредил ладонной артерии и сухожилий, для Бориса было загадкой. Благодаря своей форме осколок врезался в ладонь, и рана почти не имела размозжённых краёв. Проникнув внутрь, он прижал к одной из костей веточку проходящего к третьему пальцу нерва, чем и причинял раненому сильные боли.
Очистив края раны, Борис решился, в нарушение всех правил (уже вторично на этом месте дислокации), зашить рану, что и исполнил, введя под кожу больному противостолбнячную сыворотку, а в рану — и противогангренозную. После наложения бинта и лёгкой фанерной шины, он посоветовал раненому пожить несколько дней в санбате, и, если не будет повышаться температура и беспокоить боли, то явиться на перевязку через три дня.
К вечеру Гольдман стал чувствовать себя настолько хорошо, что решил ехать в штаб группы, чтобы доложить о выполненном задании, а также и о своём ранении. Больше его Борис не видел. Он даже не приехал, чтобы снять швы.
Как-то в свободное от работы время Борис сидел в землянке Перова, с которым он не то что подружился, но после отъезда Таи стал как-то чаще и ближе встречаться, ведь как-никак он был тоже «свой» — нальчикский, кабардинский. Из всех кавказцев, кроме Бориса, в медсанбате остался он один. Так вот, сидя с ним за кружкой горячего чая (заварной чай в батальоне ещё был, а вот сахар уже кончился), Борис немного насмешливо сказал:
— Что-то твоего военторговского приятеля не видно, даже спасибо не сказал, уехал. Хорошо бы сахарку от него разжиться, хоть бы показаться приехал. Как у него там рана-то? Не дай Бог, к большому какому-нибудь медицинскому начальству на глаза попадёт — скандалу не оберёшься.
— Это почему? — забеспокоился Перов.
— Да как же, ведь я зашил ему рану-то, а этого делать нельзя.
— Да-а?! — недовольно протянул Перов. — Эх ты, наделал делов! Действительно, может скандал выйти. Дёрнул тебя чёрт инициативу проявлять!
Однако под наплывом дальнейших событий, а их в батальоне происходило каждый день столько, что хоть отбавляй, про Гольдмана они оба как-то забыли. Он о себе напомнил сам.
Как-то, придя с дежурства в свою землянку и зажигая стоявшую на столе, сделанном из ящика от перевязочного материала, маленькую коптилку, Борис увидел на топчане довольно объёмистый пакет. Он удивился и только хотел его рассмотреть, как в землянку вошёл Игнатьич с котелком супа из пшённой крупы, который был теперь ежедневной и почти единственной пищей всех медсанбатовцев, да и того давали всего на два-три пальца от дна котелка. Многие санитары и даже некоторые врачи — Дурков, Картавцев и другие, чтобы создать хоть какое-то впечатление сытости, добавляли в котелок ещё стакана два кипятка, и эту, по существу, уже почти совсем пустую воду, выпивали чуть ли не залпом. К этому времени нормы довольствия, хотя с ноября пока ещё и не сокращавшиеся, вследствие фактического отсутствия продуктов, дошли до того, что весь состав батальона начал по-настоящему голодать.
Игнатьич поставил котелок на стол, положил около него кусок сухаря размером с ладонь маленького ребёнка и толщиной в один сантиметр и сказал:
— Товарищ военврач, а вам письмо.
Борис обрадовался:
— Откуда, из дома?!
— Нет, ответил Игнатьич, — от того интенданта, что у комбата жил, и которого вы лечили. Его шофёр привёз и вот этот свёрток тоже.
Борис разочарованно взял заклеенный конверт, на котором было написано только «24-й медсанбат» и, хлебая из котелка остывавший жидкий суп, распечатал его.
«Дорогой доктор! — прочёл он. — Большая благодарность вам за ваше искусное лечение, рана зажила отлично. Правда, хирург в госпитале, в котором мне снимали швы, очень удивился, что рана оказалась зашитой, но, так как она зажила очень хорошо, то он никаких претензий не предъявил, хотя и спрашивал, где мне делали операцию, однако этого я ему не сказал.
Итак, все хорошо. Пальцы двигаются, рука не болит, ещё раз благодарю. Примите мой маленький подарок. С уважением, Г.»
Как видите, интендант был действительно ловким человеком: он нигде не упомянул ни одного имени, ну, а своему шофёру он, очевидно, доверял.
Игнатьич, передав письмо, вышел, а Борис, похлебав суп, принялся разворачивать тщательно упакованный свёрток. Когда он освободил его от бумаги, то был поражён представшим его глазам изобилием. В свёртке оказалось 10 плиток шоколада, 10 пачек папирос «Казбек», круг копчёной колбасы, пачка печенья, бутылка коньяку, пара тёплых шерстяных перчаток и несколько носовых платков. Если учесть, что всё это было получено в районе голодающего блокированного города, то будет понятно, как удивился и обрадовался Борис. Он пожалел, что ничего из этих запасов не сумеет послать домой, но всё-таки решил кое с кем поделиться. Коньяк он отдал Перову, тот с радостью принял его, но удивился:
— Неужели тебе не жалко? Ну, хоть выпей со мной.
Но Борис отказался, спиртные напитки никогда его не привлекали. Сангородскому и Картавцеву он дал по пачке папирос. Зинаиде Николаевне Прокофьевой подарил плитку шоколада, такую же плитку он отдал сёстрам, помогавшим при операции Гольдмана. Половину колбасы вручил Игнатьичу, а всё остальное спрятал у себя.
В продолжение двух недель, преодолевая страшное искушение съесть всё сразу, он позволял себе лишь тоненький ломтик колбасы и небольшой кусочек шоколада в день.
Кто знает, может быть, только благодаря этому дополнительному питанию ему удалось сохранить некоторые силы, чтобы справиться с начинавшейся у него болезнью и, кроме того, выполнять свои далеко не лёгкие служебные обязанности.
20 ноября 1941 года произошло новое официальное снижение норм. С этого дня личный состав медсанбата должен был получать в день на человека 300 грамм хлеба (150 грамм сухарей), 50 грамм мяса и примерно столько же крупы. Но если принять во внимание, что овощей не выдавалось, очень часто не выдавалось и мясо, а сухари делались не из настоящего хлеба, а из суррогатного, то станет понятно, как тяжело пришлось всем. Всё чаще и чаще санитаров пожилого возраста, медсестёр и врачей дистрофия валила с ног. Короткое пребывание в терапевтической палатке, где истощённым людям к общему пайку ежедневно добавлялось по 25 грамм сгущённого молока, немного восстанавливало их силы, но через несколько дней работы наступал рецидив. Состояние этих людей становилось ещё более тяжёлым, и их приходилось