ведь за их питание отвечает он и никто другой. Конечно, ему нелегко!
— Ладно, не кипятись, этим делу не поможешь. Вот о капусте подумай, может быть, и картошку невыкопанную где-нибудь найдут. Да, надо посмотреть в лесу какие-нибудь ягоды, рябина, калина, черёмуха, морошка есть, их тоже использовать нужно, — сказал Борис. — А насчёт партии… Что ж, слушайте, как-никак один из вас — секретарь партячейки, другой — член бюро, всё равно узнать должны, — и Алёшкин рассказал свою безрадостную историю, как и кем он работал, что для него была и есть партия и как тяжело переживал он своё такое несправедливое и незаслуженное, с его точки зрения, исключение.
Пальченко, выслушав историю Бориса, помолчал немного, а затем заметил:
— Если ты говоришь правду, а мне кажется, сейчас тебе врать ни к чему, то с тобой действительно поступили по-свински. Но обижаться-то ты имеешь право только на этих людей, на партийных бюрократов, ведь ты знаешь, что и такие, к сожалению, имеются. А на партию обижаться глупо.
— Да, я это уже давно понял, — ответил Алёшкин, — но хотелось мне в партию вернуться не с пустыми руками, не так, чтобы кто-нибудь мог сказать, что я в партию лезу, чтобы мне она учиться помогла. Хотел доучиться сам, а после решил года два поработать. Узнают меня, тогда и вступлю опять или о восстановлении буду хлопотать. У меня уже разговор об этом с секретарём нашей станичной партячейки товарищем Пряниным был, да вот война помешала. А тут меня ещё мало знают.
— Ну, война как раз не может помешать! Кто с сердцем и преданностью к нашей партии, к Родине и советской власти служит, того сразу видно, — сказал Прохоров.
— Я с тобой, Борис Яковлевич, не зря этот разговор затеял. Вступай в партию, я тебе рекомендацию дам без разговоров. Сейчас преданные люди партии особенно нужны. А эти свои интеллигентские штучки брось… Видишь, с пустыми руками не хотел идти! Партии человек нужен, а не его багаж. Багаж — дело наживное. А у иных он так тяжёл, что и в партию не пустит. Так ведь? — обернулся он к Пальченко.
— Справедливо, — сказал тот, — подумайте, товарищ Алёшкин, над словами Прохорова, двери в партию для вас не закрыты, ну а если при приёме и пропесочат коммунисты вас, так, наверно, по заслугам…
— Э, смотрите-ка, а ведь мы приехали уже, и ни разу вылезать не пришлось.
Действительно, в этот момент машины въехали в расположение батальона и остановились около палатки склада. Борис был рад окончанию разговора. Он выскочил из машины и, пожелав спутникам спокойной ночи, пошёл к операционной.
Там шла обычная будничная работа. Раненых поступало не очень много, работали без особого напряжения. Картавцев, увидев Алёшкина, весело крикнул:
— Прибыли, товарищ комроты? Ну как, наверно, все эти терапевты выдумали про туберкулёз-то?
Борис не стал его разуверять:
— Да так, ничего серьёзного пока. Как тут у вас?
— Управляемся. Идите отдыхайте, до утра ещё часа четыре, поспите, а потом придёте. Я дотяну. Вот, откровенно говоря, жрать хочется! Как там, привезли что-нибудь?
— Привезти-то привезли, да немного. Так что животы придётся ещё подтянуть покрепче.
— Это худо! Совсем худо.
— Вы знаете, немцы Тихвин взяли.
— Тихвин, это где? Постойте, постойте, да ведь он намного восточнее Волхова, что же и Волхов, значит, тоже?!
— Насчёт Волхова не знаю, а вот о Тихвине в газетах напечатано.
— А знаете, Борис Яковлевич, ведь тогда нам, пожалуй, крышка, не выбраться отсюда. Положеньице… Да иду, иду! — отмахнулся Картавцев от Кати Шуйской, высунувшейся из-за занавески и докладывающей, что раненый уже на столе.
— Вы пока особенно об этом не распространяйтесь, пусть подольше не знают.
— Хорошо, понимаю… — как-то вяло сказал Николай Васильевич. — Ну, идите отдыхать.
Борис вышел из палатки. Стояла тихая, морозная ночь, луна уже зашла, на небе мерцали мириады ярких звёзд, что для Ленинградской области было явлением нечастым. Тихонько постукивал электродвижок. Издалека, с западной стороны Ленинграда доносилось громыхание ещё продолжавшейся бомбёжки. Небо в той стороне временами вспыхивало розоватыми отблесками и где-то в вышине, как тоненькие голубовато-белые стрелки, скользили лучи прожектора.
Борис пошёл в свою землянку, там было тепло. Оказывается, Игнатьич, так стали все в медсанбате звать нового связного комбата, по собственной ли инициативе, или по приказанию начальства, следил за землянкой Алёшкина и аккуратно её протапливал. Борис снял сапоги, гимнастёрку и улёгся на свой довольно-таки жёсткий топчан. Через несколько минут он заснул.
На следующее утро, во время дежурства Алёшкина в операционный блок зашёл Перов. Он вызвал Бориса в предоперационную и сказал, что к нему есть особый пациент.
— Кто же такой? — спросил Борис.
— Это директор военторга нашей Невской оперативной группы. По приказанию командования он лично проверял работу автолавок, курсирующих по тылам дивизий и бригад. Ну, а ты знаешь, что наши тылы под постоянным миномётным и артиллерийским обстрелом, вот и он угодил под такой налёт. Машину, на которой он ехал, основательно покалечило, одного из его спутников тяжело ранило, его прооперировал Бегинсон и уже отправил в госпиталь. Машину чинят наши шофёры, а самого директора, кстати, он в звании интенданта первого ранга (носит три шпалы), пока я приютил у себя, тем более что у него с собой порядочный запас коньяка оказался. Сказал, что, кроме как у тебя, ни у кого оперироваться не желает. У него застрял осколок где-то в середине ладони и, видимо, причиняет ему страдания. Бегинсон предлагал удалить, но только под общим наркозом, а Гольдман, так звать директора, наркоза очень боится. Говорит, что его раз оперировали под наркозом, так он от него чуть не умер. В батальоне все считают, что лучше тебя никто местное обезболивание не делает, вот и решили ждать твоего возвращения, да и он про тебя в армейской газете ещё на Карельском перешейке читал. Ну как, вести? — закончил свой рассказ Виктор Иванович.
Борис усмехнулся:
— Ну, ладно, веди, посмотрим на твоего директора. Видно, хороший коньяк у него был, что ты так хлопочешь.
— Да ты не смейся, он и тебя не забудет. Это настоящий торговый работник, ловкач! У него в машине, наверно, целая куча разного добра.
Через несколько минут раненый уже вошёл в операционную и с надеждой обратился к Алёшкину, приступившему к осмотру раны:
— Скажите, товарищ военврач, а пальцы будут двигаться? Ведь рука-то правая, — неожиданно тонким голосом прозвучал вопрос этого высокого толстого мужчины, явно напуганного своим ранением.
— Посмотрим, посмотрим, думаю, что будет, — ответил Борис, делая первый укол 0,25-процентного новокаина.
Раненый, конечно, уже лежал на столе. Через несколько минут, когда обезболивание