— А на кой тебе железо? — возмутилась Царица.
— Про запас, — махнул рукой ее муж. — Ладно, ты иди, дорогая, у нас тут свой мужской разговор имеется. Хватит еще времени на беседы, побудет у нас дорогой гость некоторое время. Не так ли?
Садко опять кивнул головой, а про себя подумал: «У меня есть выбор?» А вслух, на всякий случай, добавил:
— Да, имеется у меня неделька, как и договаривались. Отчего же не погостить?
Царь нахмурился — не привык, наверно, к условиям и условностям, исходящим не от него самого. Его супруга удалилась, а сам он не торопился с разговором, принялся медленно и важно расхаживать вдоль одной из стен.
— Тебе, конечно, хотелось бы узнать, кто мы такие и откуда у нас некоторые возможности, — наконец, проговорил он. — Надеюсь, на волшебство ты ссылаешься нечасто.
— Вопросов у меня много, Царь, пожалуй, даже слишком, — ответил Садко. — Поэтому я не буду задавать ни одного. Считаю, что ты сам решишь, что я должен знать, а чего мне ведать необязательно. Если мое спасение случилось при твоем участии — спасибо. Да и вообще, я, конечно, в долгу перед тобой. Так что распоряжайся мною.
Но Царь распоряжаться не спешил, хотя ответ музыканта ему, вне всякого сомнения, понравился.
Ливу было предоставлено жилище, стены которого сплошь состояли из сквозных щелей — они были связаны из каких-то прутьев. Крыша тоже была покрыта сухими пучками длинных листьев, уложенных на манер привычной дранки. Все гуанчи жили в таких хижинах и не тужили. Чихни — и развалятся, только царский дом из камня белого сложен. Как же — статус! Дворец!
Народ был обычный, никто не бросался драться, либо ножом резаться. Присматривались, конечно, к чужеземцу, но, впрочем, интерес составляла только его одежда. Во всем остальном он ничем от местных жителей не отличался. Разве что еще тем, что не умел издавать частичные звуки, то есть, свистеть.
Вечером его, уже успевшего обойти пол острова Иерро, позвали к Царю, где к тому времени собралось приличное количество местной знати. На него смотрели, как на победителя Олимпийских игр в самой суровой дисциплине: стрельбе из лука. Каждый из собравшихся посчитал своим долгом продемонстрировать Садку два пальца правой руки, указательный и средний — жест непревзойденного валлийского лучника Уллиса. Впоследствии на Британских островах, случись конфликт, каждый обладатель лука демонстрировал своим оппонентам, что с пальцами для тетивы у него все обстоит нормально, следовательно, победа будет за ними.
Если бы лив был знаком с боулингом, то он, вне всякого сомнения, предъявил бы собравшимся свое доказательство, что держать шар ему есть чем, но он ограничился ответным жестом: победа и только победа. Люди одобрительно зашумели.
Царь одними глазами показал музыканту, что желательно бы сыграть что-нибудь на кантеле. Ну, и Садко не заставил себя долго упрашивать, взял инструмент, бережно провел по нему рукой и представил на всеобщее внимание странную песню, которую как-то услыхал от слэйвинского гусляра:
— По великой степи, по обширным лесам Вот уже четвертый год ходит четверо славян И один карел. Ищут счастье они, но не могут найти Потому что легко могут сбиться с пути, Могут сбиться с пути и ничего не найти[158].
Гуанчи сохраняли молчание, когда последний звук под глиняной черепичной крышей затих. Садко откашлялся и неловко почесал себя за ухом. Он уже привык, что на его музицирование люди как-то реагируют.
— Мне можно идти? — наконец, не выдержав, прервал лив затянувшуюся сверх всяких пределов паузу.
— Ты уже устал? — спросил Царь. В его голосе чувствовалось неподдельное удивление.
— Ну, — замялся Садко. — Наверно, здесь к другой музыке привычные.
— Ошеломительно! — почти шепотом произнес кто-то из слушателей. — Ради только одной этой песни уже следовало быть здесь.
— Я никогда прежде не слышал такой гармонии, — вторил ему другой.
Еще несколько голосов присоединились к ним, причем говорить они старались приглушенным шепотом, словно боясь нарушить тишину.
— Отчего они шепчут? — также, приглушив свой голос до минимума, спросил Садко у Царя.
— Пространство принадлежит тебе, так что звуки могут быть только твои, — пожал плечами владыка гуанчей. — Это когда тебя слушают. И когда тебя понимают. И когда с тобой соглашаются. Так что — играй еще, если, конечно, не притомился.
Музыканту было удивительно подобное трепетное отношение к музыке. Ему гораздо привычнее было, когда хлопали в ладоши, выкрикивали с места какие-то бессвязные слова, даже свистели. Но здесь отношение к его творчеству было иным: никто не хотел пропустить ни единой ноты, ни единого звука.
— When I fall in love, it will be forever. Or I'll never fall in love. In a restless world like this is Love is ended before it's begun. And to many moonlight kisses Seems toо cool in the warmth of the sun [159]
После этой, практически колыбельной песни, вся без остатка публика была его. Они слушали, забывая дышать, и падали бы в обморок, если бы не открывалось второе дыхание (как у спортсменов, а не двоякодышащих рыб).
Рано утром следующего дня — Садко еще смотрел свои триумфальные сны — за ним пришли. Два дюжих гуанча из личной охраны Царя сопроводили его, едва успевшего плеснуть себе в лицо воды, куда-то в сторону от дворца к совсем неприметной хижине, упирающейся одной стеной в гору. Там они всунули ему в руки инструмент, заботливо уложенный в кожаный футляр, и так же молча подевались по своим делам, растворившись в предутренних сумерках.
Лив, оставшись в одиночестве, сладко потянулся, отложив кантеле, потом вспомнил одну из фраз на языке жестов и очень громко ее произнес, взбив ногами песок и с шелестом рассекая руками воздух. Наконец, взбодрившись, он подумал, что неспроста эта избушка и толкнул входную дверь. Было не заперто.
Внутри было пусто, темно и совсем не пыльно.
— Ну, если ты уже пришел в себя от вчерашнего успеха, тогда пойдем, — раздался из темноты голос Царя. — Путь неблизкий, но мы одолеем его быстро.
— И тебе здравствовать, Царь, — ответил Садко и двинулся на голос.
Он ожидал, что через пару шагов достигнет скалы, но та все как-то отодвигалась, потом впереди забрезжил свет, и он увидел на мгновение перед собой скрывшегося за каменным поворотом царя. Это была пещера, на входе которой зачем-то построили тамбур. Слабый свет плошки с маслом и горящего в нем фитиля освещал проход, помогая отыскать правильный путь. Он вообще-то был один, но, болтаясь в недрах горы в кромешной тьме, всегда можно свернуть не туда. Например, обратно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});