бьющимся сердцем, пораженный собственным страхом, набрал номер. Три сигнала, металлический треск, безличный голос, который он не узнал, произнес:
— Алло!
Он молчал. Не знал, что сказать, охваченный внезапной паникой. Звонил без цели только для того, чтобы убедиться, что невероятно прекрасная девушка из кафе, которую он несколько часов назад заключал в объятья, действительно существует. Но не узнавал ее. Не мог даже сказать, принадлежит раздавшийся голос мужчине или женщине.
— Это ты? — на этот раз он явно слышал, что это Вероника, теплая и звонкая. — Скажи что-нибудь. Я хочу слышать твой голос.
— Спокойной ночи, — прошептал он.
— Спокойной ночи, милый, — сказала она.
Он отложил трубку и увидел, что у него вспотели ладони. Взрослый мужчина дрожит как осиновый лист, потому что минуту назад сказал по телефону красивой девушке «спокойной ночи». Которую ночью вырвал телефонным звонком из сна бог знает в каком часу, которая не только знает, кто звонит, но отвечает: «Спокойной ночи». Не задавая никаких вопросов.
Идеал женщины? Это та, которая не задает неустанно никаких вопросов.
Вопреки собственным ожиданиям уснул он крепко, и ему снилось, что он застрял в паутине, овитый ею, как мумия.
Следующие два дня были такими темными и серыми, что казалось, будто весь мир умер и все в нем движется лишь по инерции. Однако Януш решил вернуться к работе. Он встал утром, заставил себя выпить слабый кофе из кофемашины и съесть бутерброд, который бездумно жевал, не чувствуя вкуса, и глотал через силу, словно откармливаемый гусь, из которого приготовят паштет. Потом пошел на остановку и втиснулся между плохо пахнущими мокрой шерстью пальто. Смотрел на пол с черным резиновым противоскользящим покрытием, на разные узоры на нем, на серое небо за окном, мрачные дома и голые деревья.
Даже ботанический сад, в котором находился его институт, был мертвый, как окаменевший лес.
Януш жил как в кошмарном сне, пробуждаясь время от времени в мертвом свете люминесцентных лампочек актового зала, когда абстрактная красота генетических биохимических процессов, о которых он рассказывал студентам второго курса, пробуждала в нем некоторый интерес. Потом смотрел на сидящих перед ним облаченных в белые халаты студентов, которые таращились на таблицы с мертвецким страданием гребцов на галерах. В бледно-синем свете они казались удрученными и больными, даже студентки были неинтересные, с лицами землистого цвета. Даже нигериец Патрик Нисангани казался бледным и пожелтевшим. В этом сером бетонном люминесцентном свете, в котором они были замкнуты, Африка казалась явлением чисто теоретическим.
Временами у Януша складывалось впечатление, что он ведет в последний поход отряд камикадзе, а не преподает генетику людям, которые в свое время превозмогли себя и преодолели убийственные экзамены, чтобы сюда попасть. Он их не винил за это. Они находились в аду, так же, как и он. Они пришли сюда, потому что их представление о жизни открывателей, о тропических морях и тайнах жизни, скрывающейся в тайнах биологии, было идеализировано. Вместо всего этого их ожидали обшарпанные лаборатории, смрад реагентов, бесконечное зазубривание формул и мертвенно-бледный свет люминесцентных лампочек. А в конце диплом со специальностью, с которой можно идти прямо в службу занятости в качестве безработных. Они об этом еще не знали, в их душах теплилось бодрящее чувство, что жизнь перед ними откроется, что все еще может случиться. У них еще была надежда.
Он перестал следить за Сильвией. Он знал, что она встречается с тем человеком, и ему этого было достаточно. Это было как разница между правдой и ложью. Был ли этот таинственный тип единственным? Его жена — воплощение ответственности и правдивости — могла врать, изворачиваться и вести двойную жизнь. И если бы не приступ паранойи, который подсказал ему, что что-то не так, он бы никогда об этом не догадался. В таком случае, что еще в их жизни ложь? Потенциально могло быть все. Каждое мгновение, которое он до сих пор считал бесценным, могло быть отрежиссировано, переиначено, сыграно. В общем, он оказался наивным человеком, которого, как доказывала практика, так легко было обмануть. Передвигаясь по институту в ту неделю, он не мог решить, чувствует ли себя униженным или оставленным. Ежедневно он возвращался домой с бьющимся сердцем, убежденный, что именно сегодня он обнаружит пустой шкаф, опустошенную ванную, а на столе пресловутый листок, прижатый обручальным кольцом. Но поскольку ничего такого не было, страх оставался, и ожидание удара казалось хуже самого удара. Но Сильвия не уходила Она сновала по квартире грустная и злая, твердила со страдальческой отрешенностью, что «все в порядке», и доводила его до состояния бешенства.
Она воспитывала его — он все делал плохо, все было не так и не тогда, когда следует. Он не начинал ссор и лишь с детским удивлением смотрел, как его прекрасная и исключительная жена превращается в страшную мегеру, словно живьем взятую из дамских журналов периода холодной войны. Она становилась холодной, беспредельно эгоистичной сукой с безграничными потребностями и воинственным духом. В один из дней ему пришло в голову, что она делает это из жалости. Хочет, чтобы, когда это неизбежно произойдет, он меньше страдал. Чем больше ей хотелось осточертеть ему перед уходом, тем больше он чувствовал, что им манипулируют и используют его.
Самым большим для него потрясением стала ревность. Он вовсе не был выше нее, как полагал. Это было чувство бессильного унижения, подобное тому, которое испытывают изнасилованные женщины и избитые мужчины. Раньше он совсем не считал жену своей собственностью. Но это не поменяло того факта, что он чувствовал себя крайне униженным и лишенным всех прав. Если бы он обнаружил свою квартиру ограбленной, обчищенной, с перевернутыми ящиками и проклятьями, написанными на стенах экскрементами, не было бы так плохо. Впечатление, словно кто-то обгадил его жизнь и пошел прочь, оказалось самым первобытным и инстинктивным, большим, чем страх высоты или огня.
Впервые в своей взрослой жизни Януш понял, что сейчас секс рождает в нем отвращение. Не столько как следствие внезапного пуританства, сколько из-за шока, как в ситуации, когда раненому солдату не очень хочется думать о том, чтобы пострелять из пушки. Также впервые он понял, что презирает людей, словно какой-то сумасшедший отшельник. Людей вообще как существ, которые имеют привычку доставлять друг другу боль, а не кого-то конкретного.
Он сохранил здоровый рассудок только благодаря бегству в фантазии. Нашел в ящике с инструментом чешский выкидной нож «Миков», заточил его и носил в кармане осеннего пальто. Ласково нащупывал пальцами округлость стальной рукоятки в чехле из матово-черного материала, и это приносило ему облегчение. Тот, кто