мы мечтаем,
Удалось побыть и вам.
Третье письмо было от штабной писарши Лёли — веселой, смешливой и тайно, хотя это знали все, влюбленной в своего командира роты.
В письме писалось, с бесконечным повторением слов «товарищ капитан», что все скучают о своем бывшем командире, что Польша и поляки Лёле очень нравятся, особенно польки, что на смену вишням («помните, товарищ капитан, Лущув под Люблином») пришли антоновки, что в роте есть теперь собственный павлин, которого раненым подобрал санинструктор Павлищев, что сама Лёля теперь уже тетя — она получила письмо из дому, что у нее родился племянник («не у меня, конечно, а у моей сестры Клавы»), а пятнадцатого была годовщина части, и она выпила полстакана вина «и была совсем, совсем пьяная». Письмо было на шести страницах, кончалось пожеланиями скорейшего выздоровления и надеждой, что товарищ капитан не забыл своих лучших друзей, которые часто-часто его вспоминают.
Николай раз десять перечитывал письма. Он представлял себе, как их писали, как Лёля бегала в штадив за конвертами (все три письма были не обычные фронтовые треугольнички, а в настоящих, совсем как в мирное время, конвертах), как Толя Сёмушкин, распластавшись на животе в кустах, сочинял стихи, как долго искали и не могли найти, а потом находили наконец где-нибудь храпящим вестового Лободу, чтобы поставил свою подпись, и он, сопя и кряхтя, выводил ее аршинными буквами… Представил себе и павлина, которого, наверное, возит Михеич поверх своих мешков, и вспомнил, как Михеич после Одессы точно так же возил зачем-то беременную козу, которая разродилась потом тремя маленькими козлятами.
Вспомнил и всех своих друзей — и последних, и сталинградских, и первых дней войны, когда он был еще в запасном полку, — и, как это всегда бывает, вспоминалось почему-то не страшное и тяжелое, связанное с войной, а какие-то веселые, забавные случаи, все то хорошее и сближающее людей, что встречалось ему за эти последние три года.
И так вдруг захотелось туда, к своим разведчикам, к своему связному Тимошке, замполиту Кадочкину, Лободе, туда, где есть для тебя настоящее дело, где ты чувствуешь себя нужным, что Николай решил сейчас же поговорить с замполитом госпиталя о своей скорейшей выписке.
Майор Касаткин — Николай встретился с ним, когда платил партвзносы, — произвел на него хорошее впечатление: спокойный, немногословный, сам в прошлом фронтовик. Договориться с ним, вероятно, будет нетрудно. А на фронте, в конце концов, если не в дивизии, то в штабе армии всегда можно найти работу — поверяющим или еще кем-нибудь, работа всегда найдется.
Решение это еще больше укрепилось после второго, происшедшего в тот же день, события.
7
Николай, как обычно, шел после завтрака на свою лужайку. Дойдя до «второй хирургии», он собирался уже свернуть налево, когда кто-то окликнул его:
— Товарищ капитан, а товарищ капитан!
Он обернулся. Сестра-хозяйка, с кипой стираного белья в руках, делала ему головой знаки, чтобы он подошел.
— Только для вас исключение сделала, — сказала она басом и не улыбаясь (она была строга, ее все боялись). — Приемные часы у нас только вечером, вы так и скажите своим друзьям. С шести часов. А днем, когда процедуры, чтоб не ходили. Там вас дожидаются.
— Кто? — удивился Николай (Сергей прошел бы прямо на лужайку).
— А мне откуда знать? — Хозяйка пожала толстыми плечами. — Сидит какая-то с чемоданчиком.
«Какая-то с чемоданчиком…»
Еще издали он увидел сидевшую на скамейке Шуру. Лица ее не было видно, она, наклонясь, что-то поправляла в туфле. Рядом, на скамейке, стоял маленький спортивный чемоданчик, Николай сразу узнал его — тот самый, в котором он когда-то носил свои спортпринадлежности.
Николай часто представлял себе мысленно эту встречу. Он знал, что она должна произойти — в трамвае ли, на улице ли, но произойти должна, — и заранее приготовил даже первую фразу. Он собирался начать первым, чтобы задать тон всему разговору и сразу же дать понять Шуре, что он ко всему относится абсолютно спокойно, что прошлое должно остаться прошлым, искусственно восстанавливать его незачем, и пускай идет все так, как пошло. Что он чувствует и что думает на самом деле — это другой вопрос, но говорить он будет именно так. Так он решил. Но сейчас, подходя к Шуре, он вдруг почувствовал, что не знает ни как держать себя, ни о чем говорить.
Шура, очевидно, тоже не знала, потому что, встав, сделала навстречу ему два маленьких шажка, остановилась, держа чемоданчик обеими руками, и улыбнулась. Возле рта появились две глубокие складки — раньше их не было.
«Бог ты мой, как изменилась», — подумал Николай и только сейчас заметил, что на скамейке, кроме Шуры, сидят еще двое раненых и что оба они с нескрываемым любопытством людей, соскучившихся по посторонним лицам, смотрят на него и Шуру.
Один из них, круглолицый, совсем молоденький парень, с мохнатым подбородком и повязанной головой, улыбнулся и сказал:
— А вы, дамочка, волновались. Видите, какой жирный стал. По две порции ест. — Он подмигнул Николаю. — Солдат спить, а служба идеть. Правильно я говорю, товарищ капитан?
Николай кивнул головой.
— Они уже уходить собирались, — весело улыбаясь, объяснил парень. — Тут на них хозяйка малость накричали. А я говорю — погоди трошки, капитан, говорю, после завтрака обязательно за книжкой придут. А тут, вижу, вы туды, за кухню пошли. Хотел крикнуть, а тут хозяйка вас. Да вы садитесь, что вы стоите, всем места хватит.
Он гостеприимно подвинулся и смахнул полой халата какие-то щепки со скамейки.
— Да нет уж. Спасибо, мы пойдем… — Николай протянул руку за чемоданчиком. — Пойдем.
— Узнаешь? — тихо спросила Шура, отдавая чемоданчик.
— Узнаю, — сказал Николай и слегка коснулся Шуриного локтя. — Пойдем.
Они молча дошли до забора.
— Осторожно, здесь проволока, — сказал Николай, раздвигая колючую проволоку, — я уже два раза рвал пижаму.
Шура ловко протиснулась в отверстие забора.
Они пересекли овраг и вышли на лужайку.
— Здесь хорошо, — сказала Шура и села на траву.
— Хорошо, — согласился Николай и тоже сел. — Я здесь целыми днями валяюсь.
— А почему у тебя нет гипса? — спросила Шура. — Я думала, что ты в гипсе.
— Теперь стараются без гипса. Так, говорят, лучше.
Николай полез в карман и вынул трубку, хотя ему совсем не хотелось курить. Шура сидела в трех шагах от него, опершись спиной о тоненькую, совершенно случайно попавшую сюда березку, и смотрела на город. На ней была белая, очень шедшая ей блузка с вышитыми рукавами.
— Так мама, значит, умерла? — тихо спросил Николай.
— Да.
— От рака? Это все-таки рак оказался?
— Да.
— И