в армию взяли… Но, ей-богу, можешь поверить, за эти семь-восемь месяцев… — Николай вдруг умолк, взглянул искоса на Сергея (тот по-прежнему лежал на животе, глядя на город), потом сказал: — Тебе, холостяку, рассказывать… Разве ты поймешь? Мне вот тоже когда-то казалось, жена — это так, для стариков: спокойно, удобно, белье постирано. А молодому… В кино обязательно с женой, и по субботам — в театр, и чтоб галстук, воротничок — иначе нельзя. И вообще…
Сергей повернул голову, подмигнул хитрым глазом:
— Главное — «вообще». Вот оно-то и не разрешалось.
Николай помолчал, потом, не улыбаясь, сказал:
— Знаешь что, друг? Иди-ка ты домой.
— Ну вот, обиделся.
— Не обиделся, а… Иди-ка домой.
Сергей вытянул губы, и усики его смешно задвигались.
— Картина ясная. Вернешься.
Николай ничего не ответил. Встал. Сергей взглянул на часы:
— Тю-ю, седьмой час. Вот оно, про любовь говорить. — и тоже встал. — Так как ты сказал? Куценко Тимофей Григорьевич?
— Григорий Тимофеевич.
— А стоящий хоть парень?
— Хороший.
— Не такой лопух, как ты?
— Не такой.
— Тогда не забуду. — Он отряхнул брюки, взглянул на Николая: — А может, мне все-таки сходить к ней, к твоей Шуре? А?
— Уходи уж… Ей-богу, не посмотрю, что ты с палочкой.
Сергей рассмеялся, ловко, почти не опираясь на палку, спустился с пригорка и помахал на прощание рукой. Николай еще полежал немного, попытался читать «Красноармеец», но не вышло, и, сделав крюк через футбольное поле, чтобы размяться, пошел на ужин.
5
В адресном столе Сергей просидел около часу. Куценко так и не нашли, зато у Митясовой оказалось два адреса: ул. Горького, 24 и 38. Один из них, очевидно, был довоенный.
Сергей сунул бумажку в карман, вышел на улицу и сразу же поймал «виллис», который отвез его на улицу Горького. В двадцать четвертом Митясовой не оказалось. Он пошел в тридцать восьмой. Две беленькие девочки, сидевшие у подъезда на скамейке, сказали ему, что она живет в восьмой квартире, надо только погромче стучать. Сергей постучал погромче. Дверь почти сразу же открыли. Он спросил Митясову. Ему сказали, что надо пройти по коридору и постучать во вторую дверь налево. Он прошел по коридору и постучал.
— Войдите, — раздался высокий женский голос.
В небольшой, очень скромной комнате, почти сплошь заставленной цветами, сидела женщина за швейной машиной. Не вставая и продолжая шить, она повернулась и, сощурившись — очевидно, она была близорука, — посмотрела на Сергея. Сергей вошел и остановился около стола.
— Вы ко мне? — спросила женщина, внимательно, через плечо, разглядывая Сергея, точно стараясь вспомнить, где она его видела.
Сергей кивнул головой. Женщина встала и подошла к столу.
Она была небольшого, скорее даже маленького роста, тоненькая, с густыми, падавшими слегка на лоб каштановыми волосами и, что прежде всего обращало на себя внимание, большими, серьезными, сейчас недоумевающими серыми глазами. На первый взгляд ей никак нельзя было дать больше двадцати лет, и только потом, присмотревшись, Сергей увидел первые седые волосы, а возле рта — две морщинки, которых не должно было быть. Одета она была в какой-то домашний халатик, который сразу же немного испуганно запахнула, и стоптанные туфли на босу ногу.
— Вы ко мне? — повторила она, машинально продолжая втыкать иголку в бортик своего халата.
— К вам, — сказал Сергей. — Можно сесть?
— Пожалуйста, пожалуйста. — Она торопливо подвинула стул и привычным жестом хозяйки смахнула с него предполагаемую пыль.
Сергей сел и вынул портсигар:
— Можно?
Женщина ничего не ответила. Облокотясь о спинку стула, она следила за пальцами Сергея, разминавшими папиросу. Потом тихо, точно про себя, спросила:
— Вы от Николая?
— От Николая, — сказал Сергей и отвел почему-то глаза. — Он сейчас в госпитале. В окружном госпитале. Он не знает, что я к вам пришел.
— Что с ним? — спросила Шура.
— Пулевое ранение с переломом кости. Рука. И нерв поврежден.
— И нерв поврежден, — повторила Шура.
— Это значит, что он не может двигать пальцами, — пояснил Сергей. — Это надолго.
— Надолго, — опять повторила Шура и посмотрела на часы, висевшие на стенке. Они показывали без пяти шесть.
Кто-то легкими шагами прошел по коридору. Проходя мимо двери, крикнул:
— Шура, я сняла ваш суп!
— Одну минуточку. — Шура запахнула халатик и выбежала на кухню.
«Сейчас ввалится муж», — подумал Сергей и невольно огляделся, ища признаков его существования в этой комнате.
На гвозде висел ремень с портупеей, а в углу, возле печки, стояли брезентовые, очевидно сделанные из плащ-палатки, сапоги. Фотографий, ни Николая, ни кого-либо другого, не было. На стенах висели картинки, вырезанные, очевидно, из журнала, — мишки в лесу, бурное море с черными тучами, — а возле окна большая карта с нанесенной линией фронта. В комнате было чисто и уютно, хотя и были видны следы оккупации — закопченный потолок и большой рыжий потек над самым окном.
Особый уют придавали цветы. Их было очень много — на комоде, на тумбочке, на письменном столе, но больше всего на окне. Маленький горшочек с плющом висел на веревочке. Тут же стояли кактусы, один из них даже цвел, в нескольких бутылочках торчали молоденькие листья фикуса.
В коридоре хлопнула входная дверь. Послышались быстрые мужские шаги, и в комнату, не стучась, вошел совсем молодой, лет двадцати, не больше, парнишка в военной форме, без погон. Увидев Сергея, он как будто немного смутился, но, ничего не сказав, подошел к письменному столу.
Почти сразу же за ним вошла Шура.
— Познакомься. Это товарищ Николая.
Молодой человек повернулся:
— Вот видишь. Я ж говорил, что это он приходил, а ты… — Он протянул руку Сергею. — Бунчужный. Он что, в госпитале?
— В госпитале.
— Очевидно, ранение несерьезное, раз он… — Парень замялся.
У него было очень приятное курносое лицо, с пухлыми, придававшими ему совсем детское выражение губами, и смешной, тоже какой-то детский, хохолок на лбу.
— Я хотел сказать, раз он мог сюда прийти, значит…
— Нет, ранение серьезное, — сухо ответил Сергей. — Я думаю, что на фронт он уже не вернется.
— Не вернется? — Сергею показалось, что парень покраснел. — Вы думаете, что не вернется?
— Да, я так думаю.
— Вы с нами пообедаете? — спросила Шура, ставя на стол тарелки и не глядя на Сергея.
— Спасибо. Я уже обедал.
Бунчужный вынул из кармана кисет и аккуратно сложенную газетную бумагу.
— Вы курите?
— Спасибо. Только что потушил папиросу.
— А я вот махорку курю. Никак не отвыкну. Шурочка, правда, ругается. — Он улыбнулся, и на щеках его появились две ямочки. — Но махорка, по-моему, все-таки лучше. Правда?
Сергей ничего не ответил. Бунчужный старательно свертывал папиросу. Шура протирала тарелки.
— С посудой совсем беда. Все тарелки