перебила, а новых нигде не достанешь. Может, вы все-таки пообедаете?
— Нет, я уже обедал.
Шура положила на стол ножи и вилки и вышла на кухню. Сергей сидел и крутил пальцами пепельницу. Он сам не мог понять, чего он сидит. То, что ему надо было, он сделал: сообщил Шуре о Николае, посмотрел на нового мужа — чего ж еще сидеть? Откланялся и ушел! Вместо этого Сергей встал и подошел к карте с линией фронта.
— Тут не все отмечено, — оживленно, точно радуясь теме для разговора, сказал Бунчужный, подходя сзади к Сергею. — Сегодня передали — вы не слыхали? — наши заняли в Румынии больше ста населенных пунктов. Турну-Северин — это вот здесь — и еще какой-то, на «лунг» кончается…
— Н-да, — сказал Сергей.
— Просто не успеваешь отмечать. Уже к югославской границе вышли. В этом, кажется, месте. Постойте, я сейчас посмотрю.
Бунчужный, став на стул, начал искать газету в большой кипе на шкафу.
— Да вот она! — Он соскочил со стула. — Так… Наши части вышли на границу Румынии и Югославии. А где — не сказано. Мне почему-то казалось…
— Вы где-нибудь работаете? — неожиданно спросил Сергей, оборачиваясь к нему.
Бунчужный удивленно посмотрел:
— Работаю. А что?
— Да ничего. Просто так. Интересуюсь. На каких фронтах воевали?
— На разных. На Юго-Западном, Донском, Сталинградском…
Вошла Шура с кастрюлей в руках.
— Может, вы все-таки…
— Нет, нет… Я пошел. — Он посмотрел на часы. — Уже седьмой час.
— Так скоро? Мы даже… — Она стояла с кастрюлей в руках и смущенно-вопросительно смотрела на Сергея. — Вы торопитесь, я понимаю.
— Да, я тороплюсь. Всякие дела еще… Всего хорошего.
— До свидания, — скороговоркой сказал Бунчужный и протянул руку. — Вы там от меня… — Он прижал руку к груди и слегка поклонился.
Шура поставила кастрюлю на стол.
— Одну минуточку. У нас темно. Разрешите, я вперед пройду.
Открывая наружную дверь, она спросила:
— Вы не сказали, где он там лежит.
— Первое хирургическое. Третья палата. Это второй корпус слева. Большой двухэтажный корпус.
— Спасибо. Большое спасибо. Я обязательно… Осторожнее, там выбиты ступеньки, не споткнитесь.
— Ничего, ничего. Я вижу. До свидания.
— До свидания.
Сергей стал спускаться. Шура постояла у раскрытой двери, прислушиваясь к удаляющимся шагам Сергея. Лестница была темная, и он на своем протезе спускался очень медленно. Потом хлопнула входная дверь. Прошла соседка по коридору. Шура дождалась, пока она не скрылась в своей комнате, прошла на кухню и там заплакала.
6
Дни по-прежнему стояли теплые, совсем летние, и Николай целыми днями, скинув рубашку, загорал на своей лужайке.
Он привык к чтению. До войны он мало читал, а если и читал, то урывками, когда нечего было делать, да и то те книги, которые откуда-то приносила Шура. Это были все старые, растрепанные, пахнувшие почему-то мышами и пылью книги про любовь, которые Николай тут же забывал, — он не любил читать про любовь.
В госпитале он стал читать. Сначала тоже от нечего делать. Зашел как-то после кино в библиотеку, просмотрел газеты, увидел на полках книги и попросил, чтобы ему дали что-нибудь интересное, только не про войну и не про любовь.
Библиотекарша — пожилая, коротко остриженная и приветливая — улыбнулась и дала ему «Всадника без головы». Он на следующий же день его вернул и получил «Баскервильскую собаку», затем «Гиперболоид инженера Гарина». Эта книга ему не понравилась — слишком уж выдуманная, — и он попросил что-нибудь попроще, без фантазии. Анна Пантелеймоновна улыбнулась и дала ему рассказы Горького. Николай принялся за них с легким недоверием и осторожностью, но потом увлекся, потребовал еще.
Он сам себе удивлялся. В прошлом году, когда он лежал в госпитале, в Баку, он был первым заводилой, душой палаты. Под его руководством чуть ли не ежедневно «пикировали» в город, пользуясь выходившим на улицу окном физкультурного зала, ходили в театр и кино, по ночам долго сидели в коридоре, развлекая дежурных сестер, или, запершись в палате, занимались недозволенной игрой в карты. Здесь же было не то. Большинство находившихся в госпитале были из местного гарнизона. К ним приходили жены, сестры, знакомые. Устроившись где-нибудь на травке, они уничтожали принесенные им продукты и рассказывали, рассказывали без конца о своих болезнях. Николая это раздражало. А может быть, он просто завидовал. К нему никто не приходил, даже Сергей — и тот исчез.
Как-то ребята из соседней палаты (там было два фронтовика) достали где-то обмундирование и предложили Николаю «спикировать» в город.
— Хватит читать. Глаза опухнут.
Николай пошел, но с ужасом заметил, что совершенно разучился веселиться, и с завистью смотрел на своих товарищей, которые, подцепив в кино каких-то барышень, просто и непринужденно болтали с ними, вызывая поминутно вспышки хохота своими незамысловатыми анекдотами и фронтовыми рассказами. Николай тоже пытался острить, но у него почему-то не получалось. Одна из девушек даже сказала:
— Можно подумать, товарищ капитан, что вы вчера свою бабушку похоронили.
«Черт! — выругал сам себя Николай. — Действительно, точно бабушку похоронил. На человека перестал быть похож. И из-за чего? Из-за какого-то там Феди. А ну его!..» И чтобы как-то отвлечься от этих мрачных мыслей, предложил зайти посмотреть аттракцион «Петля смерти», мимо которого они как раз проходили.
После аттракциона, где двое парней со страшным треском носились на мотоциклах по вертикальной стенке, Николай несколько оживился, стал тоже рассказывать какие-то фронтовые эпизоды и вскоре даже почувствовал, что молодым девушкам не так уж с ним и скучно. Потом проводили девушек домой и условились встретиться в ближайшую субботу.
Но встреча эта не состоялась. Помешали два события, происшедшие на следующий же день.
Первым событием были полученные с фронта письма. Их пришло сразу три — в одинаковых конвертах, со штампами военной цензуры.
Замполит Кадочкин, исполняющий сейчас обязанности командира роты, своим красивым круглым почерком писал, что «солдаты и офицеры вверенного вам подразделения» (из деликатности он писал, что рота вверена все еще ему, Николаю, чем хотел подчеркнуть свою веру в его возвращение) по-прежнему отлично выполняют задания командования, что противник все еще упорен, но упорство это будет сломлено и день победы не за горами. В конце письма Кадочкин перечислял, кто чем награжден, и сообщал, что Николая тоже представили к ордену Отечественной войны 1-й степени за Люблин.
Второе письмо было от бойцов. По цветистости и замысловатости фраз Николай сразу понял, что писалось оно Толей Сёмушкиным, новым комсоргом, ротным поэтом, без конца снабжавшим дивизионную газету своими стихами, которые никогда не печатались. Письмо кончалось следующей строфой:
Мы скорейшего желаем
Излеченья ваших ран,
Чтоб в Берлине,