них оказалось немного: пара подстилок, соломой набитых, и одеяло, одно на двоих. Постелились они вместе. Выдра лег позже, к Хазе спиной, но она повернулась к нему во сне.
Я досиживал у костра один. Под вечерний звон хорошо грустить. Потом я заснул. Снились неизвестные бесцельные люди и какая-то досада.
На заре я опять полез в озеро купаться, потому что люблю. И зимой купался. Назад подплываю – Хаза встречает: по пояс голой. Не видит, что ли? Конечно, видит! И ничего. Грудка ее голенькая как будто светится!
Наши девушки так не ходят. Им это позор, а она – не наша! Мне стало весело. Я нырнул – хотел достать ракушку, но не нашел – везде ил пятнистый.
Хаза присела – воду зачерпнула, котелком, и пьет. На меня взглянула – я был уже близко. Она ладошкой в меня плеснула – не долетело. Я удивился, нахмурил брови, но так хотелось плеснуть в ответ! Может, и плеснул бы, но вышел Антощ и возмутился:
– Прикройся. Не дома.
Он стащил с ветки блузку и бросил в Хазу. Она поймала – как трава, спокойна, а я смотрю – прямо впился глазами! У Хазы и впрямь было что посмотреть. Я не про женское. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Я про клеймо! Оно было в точности таким, как у Выдры, – буква «Бэ-э»! Антощ говорил, что его клеймили за конокрадство, – с этим все ясно, а ее-то за что? Я призадумался. Ладно, проехали. Захотят – сами скажут. Но они не сказали. Салахоры есть салахоры. У них в Буковине и грибы буковинские. Жена мужа пойдет хоронить без верха, и никто никогда ей в упрек не поставит, что она оскорбляет этим память умершего – глухи наши уши, пусть все мертвые спят!
А дальше вот что.
В город мы прибыли на первый день ярмарки. Гаже называют его Суббота. У них каждый день со своею кличкой. Есть Понедельник, а есть Четверг. Еще Воскресение. Много кличек. Все не запомнить.
Дэвлалэ-Дэвла! Как же я долго на конной не был! Вот моя родина! Лошади фыркают, люди торгуются. Лучше, чем музыка! Антощ поторапливал, а я все ходил, не мог наглядеться. Гаже – слепые, не умеют выбрать, везде руки тянут – все им потрогать да пощупать надо, а я без рук коней понимаю, насквозь их вижу. Чуйка не врет. Взять хоть вот эту – шикарная, гладкая, прямо королева, а норов хилый: ни в плуг, ни в упряжку, ни под седло. Или сосед ее – черт гривастый. Головою вертит, кусаться любит. Спесивый очень. Мужик его отдает задарма, потому что сладу с таким не знает, а у Бога цена жеребцу тому красная. Он, зверюга, потому и брыкается, что хозяин ему нужен жесткий, с властной рукой. Найдется хлопец – конь его сразу зауважает и ходить под ним будет как самый лучший; забудет, как лягался. А тот вон гнедок – смирный как будто, башку опустил, но глаза – дурные. Взбеситься может. Тихий-тихий, а как жила у него на виске заскачет – береги спину!
– Я ученый по лошадям, – говорил я Выдре. – Через эти руки миллион коней прошел! У нас в роду все по ним ученые. Отец мой и дед, они наше кровное цыганское дело до косточки знали! Сейчас таких нету.
– Сейчас все другое, – согласился Антощ.
С конем получилось удачно и нехлопотно. Мы быстро нашли молодого парня, который в мене – ни ухом ни рылом. Его отец на площадку отправил, так как сам заболел и нужны были деньги. В общем, парень зеленый, а конь исправный! Грех – не обмануть.
Торговал первым Антощ. Долго ходил он вокруг коня, ворчал, расспрашивал, губами чмокал, щупал везде и за это время незаметно засадил коню в копыто иглу. А потом говорит:
– Э-э, друг! Не нужна мне хромая лошадь!
– Она не храмлит.
– А это как же?
Парню на диво – и впрямь захромала! Он раскудахтался:
– Да как же так! Да не может быть!
– Как знаешь, парень, а мне некогда с тобой рассуждать, что может быть, а чего не может, – с этими словами Антощ удалился поучительно и важно, а «хромую» лошадь купил совсем другой человек, уже под вечер и к тому же по самой низкой цене. Назвался он Алешей. Это был я.
Салахоры ждали в условленном месте. По дороге к ним я вытянул иглу, и конь, дернув повод, радостно заржал, замахал хвостом, словно жеребенок.
– С таким конем, – приветствовал Антощ, – хоть принцессу сватай!
– Твоя правда!
Хотя что за правда – Выдра с правдой не дружит. Я на ярмарке это понял. Конокрад, он мастер, он дело знает, а Выдра – нет. То, что я услышал от него на конной, – это детский лепет! Может, Выдра пару лошадей и увел, но так, случайно, подвернулся случай. А конокрад – это целая жизнь, не просто «шел мимо, взял за уздечку»!
Мысли полезли – зачем же он врет? Он ведь не хвастает. Он не бахвал. Не до того ему, чтобы хвастать, – слишком измученный. Черное горе – не белый сахар! У черного горя – глубокие корни, их не увидишь, когда не знаешь, а что я знаю? – что Антощ сказался мне конокрадом, а он, похоже, не конокрад!
За что же, думаю, тогда клеймо? У него и у Хазы. Вот они оба. Или, я думаю, он наврал – чтоб не объясняться; так тоже бывает: жизнь напетляла – поди расскажи, ночи не хватит; и мчи нету. Я ему сам рассказал негусто. Нормальный цыган – это хитрый цыган. Пускай себе врет! А я поиграюсь!
– Антощ, а что твоя первая кража? Как дело-то было?
Салахор воскликнул:
– Первая кража – как первая ночь! Меня дядька подбил – он не мог в одиночку, там отвлечь надо было, я и отвлек. Нам повезло! Конь был отменный. Ну и пошло.
Говорил Выдра ловко, но за каждым словом, как тень, цеплялось: «Устал я, брат». Он нарочно бодрился. Эта бодрость бывает, если долго не спишь и не спать надо дальше; тогда сам себя взвинчиваешь, чтобы держаться, чтоб не заснуть. В общем, на грани… И что с ним такое? Я почему-то решил, что это для меня не страшно. Наверно, потому что девчонка эта, которая Хаза, была спокойна. Она не ленилась. Не суетилась. Захочет – скажет, захочет – молчит, а Выдра как будто был себе не хозяин. Плыл по течению – это, то…
На следующий день мы купили бричку. Антощ был доволен:
– На таких колесах – весь мир проедем!
В ряды с одеждой Хаза канула, словно в прорубь! Мы денег не жалели, и в новых тряпках девчонка выглядела, словно принцесса! Я видел, что на нее глазеют, и