— Вот какую новость подхватил я прямо, можно сказать, на улице! — начал он сразу, как только вошел. — Австрия-то какова? Объявила уж, говорят, войну Сербии!
— Как так объявила? — почти шепотом прошелестела Наталья Львовна.
— Очень просто: взяла и объявила! Ведь срок ультиматума прошел, а как же! Значит, Сербия чем-то не угодила — вот и начали.
— Да от кого же это вы? — изумился Макухин. — Отчего же я не слышал? Я ведь только что сам-то пришел, — другое слышал, а этого нет.
— А что такое ты слышал? — полюбопытствовал Добычин.
— А вы от кого слышали про войну? — захотел сначала удостовериться Макухин.
— Грек один говорил в табачной лавке, что уж будто австрийцы стрельбу через Дунай по Белграду открыли, — вот откуда.
— А грек этот откуда же мог узнать? — усомнился Алексей Иваныч.
— Как же так откуда? Греки чтобы не знали! — не сдавался полковник. — Да они всю подноготную знают.
— Однако же никаких телеграмм.
— А, может быть, у них свой телеграф — кабель какой-нибудь в Черном море! А ты что слышал? — обратился полковник к Макухину.
— Я — плохое… Будто ополченцев первый разряд призывать вместе с запасными будут…
Макухин думал, конечно, что его тесть возмутится этим так же, как жена и Алексей Иваныч, но увидел, что полковник как-то вытянулся вдруг и посмотрел почему-то молодцевато.
— Опол-ченцев? — раздельно спросил он.
— В том-то и дело.
— Составлять, значит, дружины ополченские думают? По регламенту Александра Первого? Тысяча девяносто шесть человек в дружине?.. Вот это, это действительно новость! От кого же ты это слыхал?
С каждым своим восклицанием полковник выпрямлялся и, наконец, даже как будто попробовал выпятить грудь.
— Несколько людей говорили, не от одного слышал.
— Но ведь в таком случае, — знаешь ли ты, что я состою в списке штаб-офицеров, пред-наз-на-а-чен-ных к занятию должностей командиров дружин?
— Папа! Вот как? — удивилась Наталья Львовна. — Отчего же я об этом не знаю?
— Неужели я не говорил? Говорил, должно быть, да ты недостаточно вслушалась в мои слова, почему и забыла… Да-с, вот именно так: могу быть командир дружины. А ты, значит, будешь у меня под командой, если тебя возьмут.
И полковник покровительственно положил руку на спину зятя и добавил:
— Неловко, конечно, нижний чин ты, — ну, что делать, как-нибудь тебя устрою…
— Выходит, Лев Анисимыч, что вы как будто бы даже… ничего не имеете против войны? — спросил Дивеев.
— При чем же тут война, братец? — прогудел начальственно Добычин. — Война и дружина! Дружина будет себе в тылу, хотя бы здесь, нести гарнизонную службу, и все… И никто с нее ничего больше не спросит.
Глава восьмая
Испугавшись дождя, прыгнула в воду
I
Надя и Нюра, отправляясь в Петербург, сели не на курьерский, а на почтовый поезд, однако вместо двух с половиной они пробыли в дороге почти четыре дня: почему-то очень долго стоял на узловых станциях их поезд, пропуская вперед какие-то другие, большей частью товарные поезда, — красные вагоны и платформы. Надя строила сначала догадки, что простои на узловых станциях от забастовок, так что эти задержки на пути в бастующую столицу только поднимали ее настроение. Но, проехав Харьков и Курск, она, как и другие пассажиры, убедилась в том, что мешают движению их поезда военные поезда, которые идут не в целях подавления забастовки.
Выходя кое-где на станциях с чайником за кипятком, Надя очень внимательно смотрела по сторонам и вслушивалась в разговоры, однако пока все еще оставалось прежним — и станции с их суетой, и разговоры.
В Понырях, где на перроне толпилось много солдат, Надя спросила одного, веселого с виду:
— Далеко едете?
— Куда везут, туда и едем, — ответил веселый.
— Куда же вас везут?
— Про это начальство знает, — сказал веселый; но пригляделся к ней другой, с тяжелым взглядом, с серебряным кольцом на указательном пальце и с одной лычкой на погоне, и спросил ее сам:
— А вам, барышня, зачем же это требуется знать?
— Так себе, — сказала простосердечно Надя.
— А «так себе», значит, это вам ни к чему, — загадочно решил ефрейтор, но посмотрел на нее при этом так неприязненно, что она только вздернула плечом и отошла.
В отношении Нюры она вела себя подлинной старшей сестрой. В дороге это было тем более к месту, что Нюра в первый раз выехала из Крыма, а Наде было уже знакомо много станций, и хотя из окна вагона, но она уже видела раньше и не один раз многие города по магистрали Петербург — Севастополь, и с каждым у нее уже было связано кое-что.
Так, когда подъезжали к Павлограду, она говорила Нюре:
— Там возле станции шпал очень много лежит — шпалопропиточный завод рядом, а города не видно совсем: он где-то там, за дубовым лесом.
Когда подъезжали к Харькову, предупредила:
— Тут такой запутанный вокзал, — столько платформ в разные стороны, что тебе одной нельзя там и выходить!
— Ну вот, «нельзя»! — обижалась Нюра. — Почему это нельзя?
— Потому и нельзя. Заблудишься и попадешь как раз не в свой поезд… Тем более что там поезд передвигают почему-то с одной платформы на другую — то туда, то сюда.
— А город видно?
— Еще бы не видно, когда там университет!
Когда после Харькова поезд миновал Казачью и Веселую Лопань, Надя говорила:
— Сейчас Белгород. Обрати внимание: церквей в нем — и сосчитать нельзя!
— А почему он Белгород?
— Как же так «почему»? Он же весь на меловых горах стоит… Конечно, это не то, что наши крымские горы, а так себе, ну все-таки весь мел, каким ты на доске в классах писала, не иначе как оттуда шел.
Курск очень понравился Нюре.
— Вот это — красивый город, — говорила она. — Этот действительно на горе стоит.
— А река, мне говорили, там маленькая, вроде нашего Салгира.
— Какая? Как название?
— Название… Я сейчас вспомню… Какое-то очень чудное…
И Надя долго силилась вспомнить, щелкала пальцами, делала досадливые гримасы, наконец выкрикнула:
— Тускарь, Тускарь! Речка Тускарь… Дальше будет Орел, там Ока, а в Курске — Тускарь.
И добавила с большим оживлением:
— А гусей белых ты увидишь, когда мы между Курском и Орлом будем ехать, прямо миллионы! Как в Белгороде горы все белые, так там прямо лугов из-за гусей не видать: все решительно как молоком залиты, — везде гуси!
Надя не просто показывала младшей сестре страну, в которой они жили, она не была бесстрастным путеводителем, она сама упивалась просторами, красотой, богатством земли, расстилавшейся вправо и влево от железной дороги, перерезавшей с севера на юг русскую равнину.
Больше того: Надя чувствовала себя совсем по-хозяйски, и так начала чувствовать только теперь, когда взяла в Петербург, столицу России, Нюру, никогда до того не видавшую просторов России.
Она как будто сама росла, и очень стремительно, переживая вновь то, что уже было ей известно, но впитывая его в себя гораздо глубже. Она следила при этом и за сестрой, и ей чуть ли не преступлением казалось, когда замечала она рассеянный, полусонный взгляд Нюры, стоявшей у окна в коридоре вагона, у окна, за которым — море чудес.
Она понимала, конечно, что обилие впечатлений могло утомить сестру, но самой ей все хотелось в кажущемся однообразии картин отыскать новое и новое.
Она везла новое в себе самой: она одаряла этим своим новым сестру, но готова была одарить и всех кругом, и все кругом. Она оказалась самой словоохотливой в своем купе и во всем вагоне.
Спала она мало, тем более что июльские ночи, чем дальше к северу, становятся все короче; вскакивала чем свет, выходила на площадку вагона и спрашивала кондуктора:
— Это мы на какой станции стоим?
По ночам поезд больше стоял, чем шел. Что-то совершалось под прикрытием ночей, — Надя ощущала это, хотя и не могла осмыслить. Совершалось что-то большое, творилась чья-то воля, перевертывалась страница истории, пока еще с легким шелестом.
В Москве пришлось спать: поезд пришел туда поздно вечером и простоял там всю ночь. Так как вагон, в котором ехали Надя с Нюрой, был прямого сообщения до Петербурга, то его вместе с другими подобными вагонами перевезли по окружной дороге и прицепили к составу петербургского поезда. Однако тронулся этот поезд не так рано, часов в девять, так что по вагонам уже пробежали мальчуганы с только что вышедшими московскими газетами.
Надя успела заметить за свою короткую жизнь, что в поездах у людей появляются почему-то чудовищный аппетит и непреодолимая тяга ко сну; газеты же если и покупались, то исключительно в хозяйственных целях, как оберточная бумага; едва брали их в руки люди, расположившиеся на верхних полках, как тут же засыпали, не успев прочитать и десяти строк.