Здесь кололи соломенные чучела с разбегу, занимались самоокапыванием, пуская в ход свои саперные лопатки, брали на «ура» земляные валы и деревянные заборы — укрепления противника…
Главное, здесь было поле кругом, гораздо более похожее на поле сражения, чем зимняя казарма. Поэтому Худолею всегда казалось странным видеть и в лагере те же ружейные приемы, как и на дворе казарм, но теперь эту заботу Золотухи-второго о чистоте приема «слушай, на кра-ул!» он принял за упорное нежелание знать, чем взволнован весь мир.
Впрочем, из шестнадцати ротных командиров полка Золотуха-второй казался всегда ему едва ли не самым отсталым, недалеким, наименее склонным к какой бы то ни было новизне, к какой-нибудь, хотя бы самой небойкой, игре мысли.
Однако и другие пятнадцать командиров рот были капитаны как капитаны — довольно прочно сработанные люди, любители поиграть в преферанс в часы, свободные от занятий в ротах.
Один, впрочем, капитан Диков любил вырезывать лобзиком рамки для фотографий, но Худолей затруднялся решить — очень лучше это, чем игра в преферанс, или не очень, во всяком случае, это не увеличивало его чисто военных знаний.
Как врач, он больше знал офицеров полка и их семейства со стороны здоровья, но, отойдя от шестнадцатой роты настолько, что его не могли бы услышать ни Золотуха-второй, ни двое его полуротных, ни Фурса, он неожиданно для себя сказал Акинфиеву:
— Ведь это вот, что мы с вами видим, и есть именно будущее России!
— То есть как будущее? — не понял Акинфиев.
— Ну, в общем, я хотел сказать: то, от чего зависит наше будущее — и мое, и всех ста семидесяти или восьмидесяти миллионов, сколько их там считается, граждан России, — уточнил Худолей.
Эта простая мысль осенила его внезапно и удивила его: никогда раньше не приходилось ему задумываться над этим — и некогда было, и как-то не было подходящего случая. Но Акинфиев все-таки смотрел на него с недоумением, почему он и продолжал, воодушевляясь:
— Представьте хоть на одну минуту такую картину… При Николае Первом говорили: «Сорок тысяч столоначальников, — то есть разных там титулярных советников, мелких чинушек, — управляет Россией…» Вообразите же сорок тысяч Золотух, ротных командиров, и скажите, пожалуйста, не в их ли руки будет отдана судьба России, если начнется война?
— Отчасти, конечно, в их руки… — начал было возражать Акинфиев, но Худолей перебил:
— Как же так «отчасти»? Не отчасти, а вполне! Без капитанов нет полков, без полков не будет дивизий… Капитан — это альфа и омега армии, все равно что николаевский столоначальник.
— А командиры полков, бригад и прочие?
— Приказывать будут, а выполнять их приказы — на это имеется капитан Золотуха… Он не болеет золотухой, но, может быть, лучше бы было, если бы болел и не служил поэтому в армии, а на его месте был бы кто-нибудь другой — и помоложе и поумнее.
— Вот как вы уж теперь рассуждать стали, Иван Васильич, — удивленно сказал на это Акинфиев, остановясь: ему никогда прежде не приходилось слышать подобное от своего прямого начальника, который был чрезвычайно снисходителен к людям. — Может быть, вас чем-нибудь обидел Золотуха?
— Чем же он мог бы меня обидеть? — удивился в свою очередь Худолей. — Нет, ничем… Разве что самым фактом своего существования…
— Насколько мне известно, он существует в полку лет двадцать, однако же…
— В обстановке мирного времени, — перебил Худолей. — В обстановке же мирного времени все вообще военные только исключение. Но вот, пожалуйте, война, и у нас их, может быть, в десять раз будет больше… В чьих же руках будущее России?
Он двинулся с места, чтобы на ходу закруглить свою мысль, но из деревянной палатки, в которых поселялись на лагерное время батальонные командиры, вышел подполковник Швачка, ведавший четвертым батальоном, и сказал как бы расслабленно:
— Вот говорится: на ловца и зверь бежит… Это правильно, господа медики… Зайдите-ка на минутку.
Медики переглянулись и зашли в маленький барак Швачки, в котором помещались только стол, стул и койка и очень трудно было бы поместить что-нибудь еще. Два окошечка прорезаны были по сторонам двери, а пол был выкрашен красной охрой. Несколько кустов розовой мальвы росло около барака — и это было все украшение подполковничьей летней здесь жизни.
Швачка был тучный, оплывший старик, однако Худолей не помнил, чтобы он жаловался ему на болезни: теперь же он, впустив обоих врачей и заботливо прикрыв за ними дверь, сказал вдруг вполголоса:
— Плох я стал, господа медики… Откровенно говоря, — ни-ку-да!.. Послушали бы вы в свои… как они называются?
— Стетоскопы, — подсказал Акинфиев. — У меня, к сожалению, нет.
— И я не захватил. Но это в сущности ничего не значит, — решил Худолей. — У каждого из нас есть уши. Что же, снимите рубаху, послушаем.
До предельного возраста для подполковников Швачке оставалось всего два-три месяца, — это знал Худолей, как знал и то, что вообще подполковники, так же, как и капитаны, «предельного возраста» не любят: с ним связана отставка и пенсия, на которую трудно прожить.
Однако в эти тревожные дни мог быть спасителен и «предельный возраст», и могли быть желательны часто связанные с ним болезни. Расспрашивать о чем-нибудь Худолей счел излишним. Перед ним стоял покорно снявший рубаху, жирнотелый, с волосатой выпуклой грудью человек, весьма поживший, лысый, с тусклыми глазами, с сединой в бороде и усах, по строевой привычке старавшийся держаться прямо, но чуть только память подсказывала ему, зачем он пригласил врачей, вдруг начинавший сутулить спину и шею.
Худолей стучал пальцами в его грудь, прикладывал к ней ухо и говорил то «Дышите!», то «Не дышите!», то «Вздохните глубже!» Наконец, отошел на шаг и уступил свое место Акинфиеву, который тоже стучал пальцами и слушал.
— Прилягте-ка, — обратился потом к Швачке Худолей, и тот со всей серьезностью, которой требовал от него этот важный в его жизни осмотр, грузно улегся на заскрипевшую койку.
Поочередно мяли ему живот и спрашивали: «Больно?» — на что подполковник предпочитал отвечать, что больно вообще и везде больно.
— Явная эмфизема легких, — сказал после всех своих действий Акинфиев, — а также и гипертрофия сердца.
— Кроме того, цирроз печени, — добавил Худолей. — Можете надеть рубашку.
— И как же все это, господа, — серьезно? — спросил Швачка, поднявшись и натягивая рубашку.
— Еще бы не серьезно, — утешил его Акинфиев.
— Разумеется, — окончательно одобрил его Худолей. — Притом же это ведь поверхностный осмотр, а если более детальный, то к трем основным дефектам может ведь присовокупиться и еще…
— А разве трех этих, как вы их назвали, не будет довольно? — на всякий случай спросил Швачка.
— Вполне довольно, — успокоил его сомнение Худолей; Акинфиев же пояснил:
— Важна ведь степень запущенности болезней… Может быть и одна болезнь, да зато в такой сильной степени, что… А тем более, если три.
Когда благодарно пожимал руки врачей Швачка и отворял перед ними дверь своего барака, оживленным стало его широкое лицо и помолодел голос:
— Как же вы думаете, Иван Васильич, могут меня оставить здесь командиром запасного батальона?
— Какого запасного батальона? — не сразу понял Худолей.
— Нашего полка, конечно: полк уйдет, а маршевые команды к нему на фронт откуда же посылаться будут? Из запасного ведь батальона.
— Ах да, как в японскую кампанию было… Отчего же не могут! Вполне могут. Вы скажите об этом командиру полка.
— Да я уж говорил и даже почти обнадежен, — решил теперь улыбнуться слегка Швачка.
— Сегодня мне попенял командир полка, что мы с вами оба — не хирурги, — сказал Худолей Акинфиеву, направляясь к обозу, — а между тем, конечно, война, это — сплошное увечье человеческих тел… Не хирурги, да, но мелкие операции мы можем все-таки делать, а вот один командир батальона счел за благо остаться в тылу…
— Иван Васильич! — вдруг просительным тоном отозвался на это Акинфиев. — В самом деле, ведь запасной батальон как же может обойтись без врача? Не могу ли я остаться здесь врачом в запасном батальоне, а?
Так непосредственно это было сказано, с такою верой в только что явившуюся мысль глядел младший врач на старшего, что Иван Васильич даже отвернулся сконфуженно.
— Запасному батальону никакого врача особого не полагается, — ответил он и добавил: — А нам с вами еще рано отлынивать… Швачке все равно подходил уже предельный возраст, а вам что такое? Ах да, — жениться захотели? Стоит ли перед войной жениться, — подумайте-ка. По-моему, подождать бы до конца войны.
— Да ведь войны, может быть, и не будет, — сказал на это Акинфиев, чтобы сказать что-нибудь.