указывая на чернеющее в окне балка небо. – Пусть повыше вертолет поднимут, чтоб издали пламень увидеть. Огонь, он ночью заметен километров за сто, как пить дать. Не менее. И еще… Федор Федорович, у меня к вам просьба. На двенадцатой буровой внук мой… Витька… Юрьев. Человек он молодой, родительского окорота нет, полезет куда не следует. Присмотрите за ним, а? А то никого с ним рядом.
Чертюку стало теплее от этой дедовской заботы, и недавняя досада исчезла совсем.
– Ладно, – сказал Чертюк. – Обещаю. Присмотрю.
– Тогда ни пуха, – тихо сказал Васильич и первым протянул Чертюку руку, тот подал ему свою, ощутил ладонью твердые, как дерево, мозольные бугры на ладони мастера.
– А вам счастливо оставаться, – сказал он. Потом оглядел балок – не оставил ли чего; подумал с сожалением, что работу свою на этом месторождении не успел закончить и на совещание в главке он выйдет неподготовленным.
На улице Чертюк подивился чистому, густо усеянному звездному небу, и ему припомнился разговор с белесым вертолетчиком – ни он, ни вертолетчик не сказали ни слова о погоде, будто ее не существовало вовсе. Никогда не вспоминаешь о погоде, если она хорошая, и последними словами клянешь, когда она оказывается нелетной, – в таких разах погода всегда на уме.
Ми-4 стоял на ровном, хорошо утоптанном пятачке, расположенном на берегу озерка-старицы, самого вертолета не было видно, но горел заметный издали синий огонек в пилотской да светился фонарь в распахнутой настежь грузовой кабине, похожей на судовой трюм, выхватывая из темноты окрашенную в бойкий канареечный цвет скамейку и облупленный бок огнетушителя.
Чертюк, уцепившись за поручни, забрался в трюм, а когда уселся на скамейку, поморщился от боли, впившейся в раненое плечо. В трюм заглянул вертолетчик, удивленно свел светлые, почти невидные на лице брови.
– Уже?
Чертюк кивнул.
– А я думал, вы собираться долго будете…
– Как видите, нет. – Чертюк поднял воротник пальто, отгораживаясь от всего окружающего. Ему необходимо было собраться с мыслями. Вертолетчик истолковал его жест по-своему.
– Взлетим, печи включим. Теплее станет.
– Скорее бы, – не желая разубеждать его, отозвался Чертюк.
Тяжело заерзал, заворочался винт над потолком, в выхлопных трубах защелкали дымные выстрелы, корпус вертолета задрожал, затрясся, будто в падучей. Пока гоняли двигатель на разных оборотах, Чертюк углубился в себя и пропустил миг, когда отрывались от земли, – выглянул в иллюминатор, а огни буровой уже исчезли из виду, лишь смутно ощущалась невидимая, погруженная в непроницаемую сажевую мглу тайга. Он прислушался к стуку двигателя, и вдруг у него в ушах возник знакомый маршевый ритм – вертолетный гул способен настроить либо на сон, либо на музыку.
Минут через двадцать к нему спустился из кабины бортмеханик, прокричал на ухо:
– Огонь уже виден! Но еще далеко!
Чертюк взглянул в иллюминатор – за бортом по-прежнему черная ночь, и по-прежнему никакого проблеска, кроме звезд.
– Вы в кабину ступайте. Отсюда не увидите, а оттуда видно.
Чертюк поднялся по лесенке наверх. Лица пилотов были слабо высвечены горящими приборными циферблатами. Звонко щелкал какой-то счетчик. Чертюк стал вглядываться в ночь. Собственно, самого пламени еще не было видно – просто метались по горизонту розовые сполохи, будто солнце играло за далеким краем земли.
– Еще лететь и лететь, – выпалил над ухом белесый вертолетчик.
Эх, пожар, пожар… Говорят же: «Каждому месторождению – свой пожар», или: «Каждой скважине – свой факел». При обработке скважины в специально вырытый земляной бассейн выливается примерно шестьсот тонн нефти-сырца. Нефть эта густеет до вазелинового состояния, хоть на хлеб мажь, потом ее сжигают. Многие дни она чадит, заплевывая копотью деревья. Мегион, Нижневартовск, Сургут по ночам стиснуты сполохами огней – горит попутный газ – драгоценное топливо, прекрасное химическое сырье. Ну, в Сургуте, правда, эту проблему решили – построили огромную ТЭЦ, в газетах о ней много писали, правительство приезжало. А в других сибирских городах? Нигде – ни в Башкирии, ни в Средней Азии, ни в Азербайджане, ни в Белоруссии – не сжигают газ так безжалостно и откровенно, как в Сибири. Огненные сполохи стали привычной частью пейзажа, вот ведь как! Не притерпелись ли мы к пожарам?
Не знали в эту минуту ни Сазаков, ни Два К, ни белесый вертолетчик, ни мастер Васильич, ни сам Чертюк, никто еще не знал, что уже вскинулись дежурные аэропортов в Тюмени и Нижневартовске, что тревога дошла до Москвы, что с лихорадочной быстротой уже начали грузить на баржи громоздкое оборудование, чтобы успеть до ледостава забросить в Тром-Аганку, за две с половиной тысячи километров. По тревоге подымались спецотделення и пожарные части. Словом, в эту минуту делалось все, чтобы помочь оказавшейся в беде буровой…
Тревожным и ой каким долгим показался ночной полет Чертюку, наверное, из-за того, что был опасен, а может, потому, что он не переносил темноты… Чертюк облегченно вздохнул лишь тогда, когда пошли на посадку, полукругом огибая яркий, ярче горящего ацетилена факел, плоский, верткий, как рыба угорь, и, как рыба угорь, длинный. Сквозь иллюминатор лицо обдало жаром, и Чертюк прикрылся ладонью, стараясь рассмотреть факел, но в это время Ми-4 развернулся хвостом к огню, понесся совсем низко над землей к домам – командир искал площадку поудобнее. Перед глазами мелькали светлые пятна камней, блестко мокрая от растаявшего снега земля, пронеслась поленница дров, на которой болтался красный, с облохмаченными краями флажок, за поленницей Чертюк совсем близко увидел влажный бревенчатый бок избы.
«Откуда здесь избы? – подумал Чертюк. – Они что, хоромы понастроили себе? Чепуха какая-то…»
Вертолет, растопырив широко расставленные лапы-колеса, осторожно опустился неподалеку от поленницы, подняв столб сырого песка, пулеметной очередью пробарабанившего по борту машины и залепившего оконце, в которое глядел Чертюк.
Сверху спрыгнул бортмеханик, толкнул ногой дверцу. Чертюк поднялся и хотел было выйти, но бортмеханик вытянул перед ним руку, останавливая, а потом растерянно взглянул на потолок, где дрожали, как гитарные струны, тросовые тяги. Бортмеханик, сорвавшись с места, взлетел по лесенке в кабину, но тут же скатился вниз, сказал растерянно:
– Выключили мотор, а он почему-то работает…
– Это фонтан грохочет.
Бортмеханик выглянул наружу и успокоенно махнул рукой – над самым выходом, то тяжело наклоняясь к земле, то вскидываясь вверх, повисла остановившаяся лопасть.
– Смотрю на приборы – двигатель вырублен, а машину, – бортмеханик стер пот со лба, – трясет и трясет. На звук мы не обращаем внимания, только на вибрацию.
Сбоку от поленницы, низко пригибаясь, бежал человек, придерживая руками сползающую с головы каскетку.
– Кого привезли? – хриплым голосом спросил он и облизал росные от пота губы. Широкое лицо показалось Чертюку смешным: нос маленький, глазки маленькие, губы тонкие, а лицо – как рулевая баранка самосвала.
Бортмеханик стрельнул глазами в сторону Чертюка.
– Вот товарища к вам…
И не договорил, потому что Чертюк перебил его:
– Заместитель начальника управления…
– Товарищ Чертюк! – подхватил широколицый и, как