огляделся. Огромное лицо его поугрюмело. – У меня товарищ был, до техникума буровиками вместе работали. Так он на медведя с мелкашкой ходил. Надкусывал пулю и делал крестообразные насечки – пуля становилась как бы разрывной. И бил медведей прямо в сердце либо спереди, либо сзади, под лопатку. Глаз такой точный имел. Пуля, когда входила, отверстие маленькое оставляла, а в выход кулачина мог пролезть – на кресты клок мяса наворачивала и вырывала… Пойдемте, что ль? – Он закинул ружье за плечо, но не разрядил его и не спустил курков.
– Медведь не вернется? Ведь может людей покалечить…
– Не вернется, – убежденно мотнул головой Сазаков. – Иначе зачем мы с ним по душам говорили? Один, правда, раз после такого разговора возвернулся. Ну, решили мы его наказать, сели вдвоем с приятелем в ЗИЛ сто тридцатый и поехали по следу. Снег был мелкий. Догнали. Он как увидел машину, так прыгнул на капот. Приятель выставил ружье, да не успел стрельнуть, медведь лапой съездил по стволу, ружье в руках перевернулось, и прикладом полчелюсти моему другу вынесло. А я в это время с другого бока медведя уложил…
– С товарищем ничего?
– Ничего. Полежал в больнице, оклемался.
Поднявшись на бугор, перестали разговаривать. Грохотала горящая нефть. Пламя заметно поблекло в занявшемся дне; извиваясь на ветру, оно пускало длиннотелые, цветистые, будто покрытые радужной пленкой, языки, которые, отрываясь, огромными простынями неслись к домам, но не долетали до них, гасли.
Совсем маленький и неприметный ползал по площадке трудяга бульдозер, старательно распихивая по углам, по канавам коряги, жженое железо, свернутые после выброса в узлы бурильные трубы. Столкнув очередную кучу хлама в какую-то воронку, он лихо развернулся и на полной скорости припустил к поленнице.
– Что это он? – прокричал Чертюк.
Сазаков недоуменно поднял плечи. Когда подошли к поленнице, увидели, как бульдозерист, маленький и черный, словно грач, черпая из бочки пенистую, похожую на пиво, воду, окатывал ею курящиеся бока машины. Вода не успевала стечь на землю – высыхая, превращалась в пар.
«Надо бы срочно пожарную установку, иначе загорится и земля и лес», – подумал Чертюк, потом посмотрел на часы – было ровно восемь утра… Бульдозерист неловко мазнул водой из ведра по капоту, от него отрикошетили крупные, как картечь, брызги, обдав с головы до пят стоящих рядом людей. Чертюк отер платком мокрое лицо, поднял глаза. Буквально над головой висел огромный, незаметно подкравшийся вертолет: «Михаил шестой», – вспомнил Чертюк, а под брюхом его на толстых витых тросах раскачивался тупоносый бульдозер с широким, отполированным до зеркального сияния лемехом. В восемь утра начались работы по тушению. Так и запишем в журнал. Хотя начались раньше, бригадный бульдозер еще ночью полез в пекло расчищать «жизненное пространство».
К вечеру на буровую номер двенадцать было заброшено четыре бульдозера, два крана, поставленные на мощные тяжелые КрАЗы, две «мортиры» – противопожарные реактивные установки, чьи короткие толстостенные жерла действительно напоминали старые крепостные орудия, четыре лебедки. Чертюк, посмотрев запись в журнале, механически отметил цифровую закономерность: четыре, два, два, четыре… Как в футболе.
Прибыли и люди – спасатели, пожарные, прилетел из Тюмени майор Сергованцев, плотный, невозмутимый, похожий больше на актера или на важного барина. Впрочем, важность – это не без оснований – майор был большим спецом по части укрощения нефтяных пожаров: ни один факел не тушили без него, и смелостью он обладал редкой. О Сергованцеве часто писали газеты, популярностью майор пользовался.
Чертюк встретился с ним в избе. Сергованцев сидел за столом и, низко нагнув голову, колол складным охотничьим ножом куски сахара рафинада, деля их на четыре, идеально похожих друг на друга кубика. Он готовился пить чай.
– Федору Федоровичу! – Сергованцев привстал с табуретки и вежливо, что ему придало еще больше сходства с маститым актером, поклонился. Он действительно был похож то ли на Евгения Матвеева, то ли на Сергея Бондарчука. – Здравствуйте, дорогой наш Федор Федорович! – пророкотал он вежливым львиным басом.
Чертюк сел на скамейку, стянул с головы каскетку, чувствуя, как освобождаются от тяжести виски и затылок, пригладил волосы.
– Чаю? – предложил Сергованцев и, несмотря на то, что гость отказался, нагнулся, выдернул из-под стола алюминиевый, фыркающий паром чайник с приплющенными боками, наполнил эмалированные кружки, стоящие тут же, на столе. – Чаю! – утвердительно-приказным тоном проговорил он, добавил, как бы поясняя свою безапелляционность: – Обязательно, раз уж в гости пришли.
В каждую из кружек он опустил по пористому мешочку, приделанному к нитке, нитку же забросил за бортик кружек. Его огромные руки, совсем не актерские, не барские, постоянно что-то делали, находились в «вечном движении». Даже во сне они были, наверное, заняты.
– За границей выдумали – заварку в пакетики, а наш «Аэрофлот», не будь дурак, перехватил.
Кипяток быстро окрасился в коричневатый винный цвет, пахнул теплым ароматом. Чертюк не выдержал, взялся за кружку.
– И то… Пока костюмы готовят, мы как раз по кружке и осилим, – пророкотал Сергованцев.
– Вот. Об этом я и хочу поговорить. Надо б к скважине подойти. Площадку очистят за три-четыре дня, а там работа уже у самой скважины начнется.
– Противопожарных костюмов у меня два. Хотите быть вторым? Тогда я лейтенанту скажу, чтобы со мной не ходил.
– Хочу или не хочу – не те слова. Обязательно надо быть.
– Вы сахар как? Вприкуску или в чай кладете?
– Лучше вприкуску.
– Хорошо. Прикусывать будете четвертушками, вот я наколол, или цельными кусками?
– Лучше цельными.
На этом разговор кончился. Чай они пили в молчании, каждый думал о своем и вместе с тем об одном и том же… Жизнь на фонтане все равно, что на фронте, – встаешь утром и не знаешь, ляжешь ли ты вечером спать, мало ли что может учудить фонтан.
Сергованцев поедал сахарные четвертушки, как семечки, громко хрумкал ими. Запивал крупными глотками. Запивая, добродушно щурился, поглядывая в окно. Потом широким махом руки сгреб крошки в газету, скомкал ее и швырнул в помятое – шоферское, судя по запаху бензина, – ведро, стоявшее у порога.
– Пора одеваться.
Костюмы сделали их похожими на летчиков – «молнии» спереди и по бокам, гермошлемы, перчатки, – смущала лишь невесомая тонкость ткани – как бы не прогорела; температура пламени минимум две тысячи градусов, ощущение в таком костюме, будто неодетым идешь, – не верилось, что такая легкая ткань не прогорит, устоит.
На ходу Сергованцев ткнул пальцем в железный патрубок, торчащий из земли, – такими патрубками была забита вся площадка, потом, оттянув на груди костюм, помял его пальцами – Чертюк догадался: предупреждает, как бы не порвал ткань…
Они обошли факел кругом, почти прикасаясь к нему плечами. У самого факела было не так жарко, как метрах в двадцати пяти – тридцати от него… Из устья торчала головка чугунной колонны – «окурок». Сама колонна забита в землю метров на