это или ответ.
– Зараза, хух… – бросил Рыжебородый, не уверенный в продолжении, зашагал по кухне, ворча: «Он… да, он у меня получит, хух!» – а затем бросился вон и стал ходить взад-вперед, словно впавший в отчаяние бык. Мальчик стоял в дверях пристройки, наблюдая за отцом: он увидел, как из его следов во дворе сложился вопросительный знак – твердый и сухой, несмотря на капли с небес. В конце концов он сел в трактор и так и сидел там.
Фермер не знал, что предпринять. Долина окружала его, изливая в его глаза горы. Носик… Как… Некошеные туны тянули его за руки. Озеро выпивало последние крохи разума. И этот баран – но как… А вот и собака: повесила голову, всхлипывая, уши и хвост повисли. И два пустых сенника… И баран Носик… Как вообще возможно… По его сознанию брел преступник, овцекрад, головорез, словно лисица по свежему камнепаду. За спиной у него стоял дом, словно отлитый в бетоне памятник его зряшной жизни, а в нем лежала его дочь, подобно мумии в глубине пирамиды, повитая непрожитыми годами, которые навсегда сохранят ее в этом образе: четырнадцатилетняя жертва под одеялом. Рядом с ней лежал мертвый черный конь и трое зарезанных баранов.
Баран Носик. Как вообще человек мог так низко пасть? Зарезать барана? Тварь бессловесную? Самого родоначальника высоконогой Хельярдальской породы!
Король пал.
Фермер сидел в тракторе целый час. Сидел, вперив глаза в приборную панель, руль, ручку газа. Сидел, пытаясь переварить этот факт. Сидел – считал дождевые капли, привносившие цвет в тусклую кабину. В конце концов она стала ярко-красной. Тогда он достал лопату и пошел в южный угол туна, стал копать.
Эйвис не вставала с постели целую неделю. Для нее это было как одна ночь. Мрачная темная ночь в самый разгар лета. Ночь, которая начинается, когда кончается жизнь. Ее солнце померкло средь бела дня. Ее сознание рухнуло куда-то в живот. Все спасительные веревки, за которые она держалась, превратились в давящие петли. Все перевернулось. Долина встала с ног на голову и наполнилась водой, дом свисал, как паук с потолка этой подвод ной пещеры, горы – промокшие темные берега, а озеро Хель – единственный источник света – теперь оно было небом; она жаждала доплыть до верха, чтобы дышать.
Она была как будто под водой. Тело – как тяжелое бревно, гонимое течением: сплошное и нечувствительное. Мысли – как гнездовье червей в мертвой древесине.
В первые дни я сидел над ней. Сидел с ней – истекая потом, мучаясь совестью – и писал. Я пытался снова вписать в нее жизнь. Я снял со своих счетов все пережитые страдания: сумма оказалась невелика, но все же – это помогло: меня порол отец; меня унижали Фридтьоув и тот дурак, который перевел меня на французский язык. Я использовал это в качестве материала. Я умножил эти страдания на тысячу. Словно врач, сидел я возле нее в первые три дня и выписывал ей рецепт. Она меня не видела. Меня никто не видел. Я был невидим, затаился: все мои женщины приговорили меня к изгнанию, я писал ей из ссылки. И вот.
Постепенно для нее самой ее состояние прояснилось и обрело определенный, хотя и нечеткий, образ. Это был странный образ. Над ней в постели кружилось какое-то огромное брюхо или желудок, шар – что-то непонятное, но явно круглое и тяжелое. Черное и почти лохматое. Постепенно оно опустилось на нее и стало давить, в основном на живот. Она пролежала под ним целую неделю. Постепенно оно все больше съеживалось и наконец проскользнуло в ее тело и обосновалось у нее в голове: маленький сжатый черный комок, клубок, шарик, дробинка. Она всю жизнь носила у себя в голове ружейную дробь.
Грим носил ей стаканы молока, хлеб, кровяную колбасу и горячие супы. Читал ей стихи, которые сам сочинил:
Ах, сестрица моя Виса!
Про тебя же моя виса.
Про свою сестрицу Вису
сам сложил я эту вису.
Ее бабушка дважды пристаканивалась на чердак, ей было сложно подниматься по лестнице. Она ни о чем не спрашивала, а молчала вместе с ней, как женщина молчит с женщиной. Она понимала, каково ей, но не понимала, что произошло. Что-то изменилось с тех пор, как она рассталась с невинностью на длинном мысу. Там был такой обычай, что новую хозяйку «посвящал» кто-нибудь из домочадцев – но это было давно и далеко. Между бабушкой и внучкой пролегла целая жизнь – какая-то проклятая жизнь, которой она не понимала – Душа Живая, которая вообще-то знала все. Иногда человек слишком стар для жизни и слишком юн для смерти. Она ни о чем не спрашивала.
А девочка ничего не говорила. Просто лежала, завернутая в одеяло и черный день, и глазела в потолок, слушала стихи, слабо улыбалась и отворачивалась к стене. Вечерами она не слышала, чтоб он поднимался на чердак. Она не слышала, что он поднимался. Она слышала, что он не поднимался. Тяжелый скрип шерстяной материи по половицам и дыхание через нос, отягощенное нюханьем табака. Морж в вязаном свитере.
Больше всего она боялась вновь увидеть его собственными глазами. Она стыдилась, она стыдила его, ей было стыдно за него, она ненавидела его, любила его, жалела его, презирала его, убивала его, никогда не видела его, знать не знала его, была готова для него на все, умоляла его, пинала его, плевала в него, гладила его легонько по щеке, говорила ему: «Ничего не случилось», перекусывала ему глотку, говорила ему: «Ты меня убил». Она думала обо всем том, о чем человек думает, когда собственный отец ему больше не отец. Когда тот, кто всегда знал все и всегда все делал правильно, погнул то, что больше не выпрямишь.
Она жила с ним пятнадцать лет. С тех пор, как умерла мама, – шесть лет. Он был как Земля: за сутки совершал полный оборот, крутясь вокруг своих овец. Как Земля: всю зиму молчал, а если лето выдавалось хорошее, порой что-то и говорил, осенью краснел от выпивки, весной пах навозом, добрел, если улыбалась она – солнышко. А сейчас земля исчезла, провалилась, рухнула, испарилась. Где же теперь ей найти почву под ногами? И она продолжала лежать.
Уже через долгое-долгое время она подумала: а ведь до этого он к ней не притрагивался. Даже не прикасался к ней до тех пор, пока не уложил ее в эту постель. И