не положил этот шар ей в голову.
Он стоял там, словно самый негодный человек на свете, затем сделал шаг по направлению к ее постели, заметил, как виднеется темная макушка, замялся, вытянул руку, но увидел, что у него не рука, а какая-то лапища, сказал «Хух!», всплеснул ею, словно морж в воде – ластой, и заковылял обратно, плюхнулся на кровать и просидел там целый час, глазея в лестничный проем, словно в горящую сердцевину своего бытия, и видел там образы трех пылающих женщин: Йоуфрид, Йоуфрид и Йоуфрид. Затем он, не раздеваясь, залез под одеяло. Он больше и не раздевался.
И приснились ему его братья. Один резал щенков, другой баранов.
Глава 27
Ее глаза преследуют меня. Мне никогда не забыть этих глаз, которые смотрели на меня из его железных объятий, пока я стоял, словно обнаженный, приросший к стене сенника… Все это я думаю, пробираясь вперед по трем половицам, покачивающимся в воздухе среди белого тумана. Куда они меня послали?
Я иду медленно, осторожно, ведь я всю жизнь боялся высоты. Постепенно доски под ногами стали мягче: вот я уже иду по красной ковровой дорожке, а из тумана впереди встает длинная комната – столовая с громким гомоном, пальмами в кадках, едоками, разговаривающими по-итальянски. Подошел официант в белой куртке, сказал: «Синьор Гримсон, вам письмо», – и подал мне конверт. В нем был аванс за «Руки мастера» и короткий привет от Тоумаса: «Надеюсь, ты напишешь что-нибудь толковое, только не чересчур много». Я вышел в лобби. А потом – из дверей, по трем половицам над улицей с оживленным движением. У меня кружилась голова: подо мной «Фиаты» сигналили противотуманными сиренами: туман снова сгустился. Я не видел ни зги, просто пытался удержаться на трех половицах с чердака в Хельской долине, пробирался вперед. В тумане я услышал самолет. Его звук был все ближе и ближе, и вот я обнаружил, что иду уже между рядами кресел в старом «Дугласе ДС». Пассажиры были неотесанные исландцы в нелепых пиджаках, читавшие газету «Утро». Я прошел в хвост самолета, и мой взгляд упал на страницу газеты в руках редковолосого человека. «Слишком напоминает Гамсуна, – отзывается редактор “Берлингске Тидене”[103] о романе Эйнара…» Редковолосый поднял глаза от газеты на меня и насмешливо ухмыльнулся. Я бросил чтение и продолжил свой путь. Старый знакомый подшофе панибратски поприветствовал меня: «Ух ты, Эйнар Йоуханн!» – но я побежал прятаться от него в туалет в хвосте самолета. Но там было занято, и мне пришлось чуть-чуть подождать. Из туалета вышел мой отец. Он был в сапогах и надел кепку с козырьком. Я кивнул ему, протискиваясь в узкие двери туалета. Они вели в коридор старой землянки на хуторе в Гримснесе. Меня сопровождал шведский журналист в тяжелых чернооправных очках, в обтягивающей светлой одежде. Он зашел за мной, с блокнотом и ручкой, в темный сырой коридор с земляными стенами и спросил, удастся ли шведским читателям когда-нибудь понять исландскую литературу, в которой действие происходит в таких жилищах, какие шведы в последний раз видели во времена Кальмарской унии? Я обдумываю свой ответ, входя в бадстову. Там на кровати сидит и прядет на прялке моя бабушка, одетая в деревенскую шерстяную одежду, и напевает сама себе: «Nobel Prize, Nobel Prize…» на мотив «Эдельвейса» из фильма «Звуки музыки». Мне хочется стукнуть ее, но ноги сами несут меня дальше к дверям, из которых я выхожу в ризницу Рейкьявикского собора. Я иду по собору, мимо белого гроба, покрытого цветами. Все скамьи заполнены людьми в черной выходной одежде. Многие из них мне знакомы, и я пытаюсь здороваться с ними: с Рагнхильд, с Ловисой, – но они притворяются, что не замечают меня. Я оборачиваюсь, чтоб посмотреть, куда подевался журналист, и вижу на кафедре соборного священника – того самого, который весьма сурово высказывался против «Неодушевленных предметов». Выходя, я слышу его слова: «Можно с уверенностью сказать, что с его кончиной наша страна осталась беспомощной. Он был автором Исландии», – и тут я замечаю, что на задней скамье одно место свободно. Я прошу сидящих пропустить меня, но вспыльчивая дама, сидящая ближе всех к проходу, взглядом велит мне проваливать. Я подчиняюсь ее приказу: нарядный церковный сторож открывает мне – прямо в длинный коридор в вагоне поезда, стоящего на станции. Передо мной тащатся люди, нагруженные сумками, медленно продвигаясь к выходу. Наконец я выбираюсь на улицу и вижу, что на перроне меня ждет она: Эйвис. Она радуется мне, обнимает как отца, я собираюсь поцеловать ее – но она открывает рот, а в нем небольшой зал амфитеатром, и на сцене длинный стол, на котором спереди укреплена длинная лента: «Э. Й. ГРИМСОН 1912–2000». На трибуне стоит молодой человек в очках и на неуклюжем английском говорит: «Можно сказать, что в “Руках мастера” Гримсон воздвиг для Исландии тот Рим, в который ведут все дороги, завязал на столетии тот узел, к которому тянутся все нити». Я спускаюсь по лестнице между рядами и выхожу на сцену. Гремят аплодисменты, и моя первая реакция – поклониться: я поворачиваюсь, но вдруг сталкиваюсь с оратором, возвращающимся на место, – и он отступает, а я иду дальше: через двери в конце сцены. Я попадаю в длинный коридор с низким потолком. Там у стены поджидает Тоурд Хроульвссон и ухмыляется, показывая зубы. Рядом с ним – оператор телевидения в американской бейсболке, и Тоурд протягивает мне микрофон, спрашивает: «Вы были геем?» Я не отвечаю, но и не сержусь, а иду дальше по этому коридору, пока не подхожу к низкой дверце. Я нагибаюсь, открываю и выхожу на серо-холодную хейди. И только тут я замечаю, что я без обуви, в одних носках. Жесткая щебенка под пяткой. Жить на свете ох как несладко.
Я осмотрелся по сторонам. Все двери исчезли, да и половиц больше не было. Я стоял на исландской высокогорной пустоши, и тучи плыли низко, и горы было видно плохо: погода холодная. Я был с непокрытой головой и почти бос. Я с трудом шел по камням. Вдали слышался голос ржанки или кроншнепа. В их глазах я, наверно, выглядел мучеником. Я всегда любил обувь. Обувь и автомобили. Это была единственная роскошь, которую я позволял себе, – если не считать единичные случаи покупки интимных услуг в тайном месте. Ветер дул как какой-то студеный чертов дух. Я мерз. Честно признаться, это была совсем негодная хейди. Мне было за нее стыдно. Я увидел впереди