Я подбежал к мальчику и на миг остановился перевести дух – «Мордочка ведь ее спасет, правда? Она ее не спасет?» – а потом сам полез в озеро. Вода ледяная. Я прошел несколько шагов и заметил, что собака тоже скрылась из виду. Озеро Хель поглотило обеих. Некоторое время на воде не было заметно никаких признаков жизни – ни бултыхания, ничего. Но все же я продолжил идти, чувствуя, как холод сковывает мне ноги. И вдруг собака снова выплыла: показалась голова Мордочки, а за ней – брызги от головы девочки. Вдруг она восстала из волн, словно видение из глубин; сначала она стояла, согнувшись, выкашливая воду. Но затем распрямилась и стояла в воде, доходящей ей до пупа, неподвижно, как статуя, молчаливо, как сверхъестественное существо. Озерная нимфа. Мордочка поплыла по-собачьи прямо от нее на юг, перпендикулярно тому направлению, в котором плыла раньше, в сторону небольшой косы, вдающейся в озеро на противоположном берегу. Я замер и вдруг вспомнил мои роскошные туфли, на миг задумался, не вернуться ли мне обратно, но потом медленно побрел в воде навстречу девочке.
– Виса!
Мне оставалось до нее метров десять. Вода достигала мне паха. Наверно, пиджак тоже промок. Она стояла передо мной и глазела на меня, словно дрожащая Венера. Я остановился. Что-то подсказывало мне не приближаться. Это были ее глаза. Глаза, которые еще не плакали с тех пор, как она оказалась распята в сеннике, потому что под водой глаза не могут плакать. Десять дней она пребывала под подводным одеялом и думала только о том, как бы выплыть на свет, вверх, чтоб дышать, к поверхности озера Хель, которое одно лишь несло в себе свет с небес, лучик надежды, когда вся долина опрокинулась и заполнилась водой. Она не пыталась покончить с собой. Она пыталась спастись. Выплыть к поверхности. Чтоб дышать. Чтоб жить.
Я увидел, что собака выбралась на берег, на эту косу слева от меня, и услышал, как мальчик кричит через заводь в ее сторону, радостно выкликает ее имя.
– Эйвис, – сказал я, уже более спокойно.
Она не ответила, а продолжила смотреть мне пристально в глаза этими своими глазищами, которые сейчас поплакали, наплакали целое озеро. И она сейчас стояла посреди него в мокром от слез свитере, тонко обвившемся вокруг ее тела, словно тряпки вокруг гипсовой статуи, которую еще отливают: виднелась ее наливающаяся грудь, и было лучше, чем когда-либо, видно, как эта девочка красива. Эти упругие мягкие щеки, эти темные заячьи глаза.
– Эйвис.
Она не отвечала. Я протянул вторую руку, а девочка все стояла как окаменевшая. Я поскользнулся на камне, но успел вновь найти точку опоры среди густых донных водорослей – и тут заметил в воде гольца, плавающего взад-вперед передо мною, постоянно качая головой. Это был Фридтьоув. Я сдвинулся на два шага, но критик по-прежнему путался у меня под ногами. Я попытался не думать о нем, а сосредоточиться на девочке. Она отвернулась. Повернулась ко мне спиной. Решила, что лучше заглянуть в глаза смерти: она стояла на каком-то дьявольском обрыве на дне, а под ним озеро было практически бездонным. Шаг вперед – и оно поглотит ее, как некогда ее братца – маленького мальчика, и двоих братьев триста лет назад. Заколдованное озеро Хель.
Волны катились мимо, словно веселые вдовы, не соприкасающиеся ни в чем с горестями жизни; повернувшись к ветру задом, они давали ему нести их к следующему берегу. Я осторожно приблизился и не избежал того, чтоб посмотреть в глаза фридтьоувишке, который явно считал, что спасти свою любимую героиню – это для автора чересчур мелко. Она услышала плеск с моей стороны и отвернулась от ветерка, явила мне профиль: дрожащие губы, капля на носу, волосы слишком тяжелые, чтоб развеваться на ветру, – и вдруг развернулась и пошла мне навстречу. Я вытянул навстречу ей руку, но она ее не взяла и не взглянула на меня, когда брела мимо меня к берегу.
– Мордочка бегать не может! – закричал мальчик с косы. Я посмотрел туда и увидел, как он хлопочет над ней, пытается поднять ее. Девочка медленно, но верно продвигалась к берегу и к хутору, а я направился на оконечность косы. Дотуда было ближе, чем до берега, хотя путь был незнакомым. Но я же умею плавать, сказал я сам себе в тот миг, когда дно ушло у меня из-под ног и я погрузился в воду с головой. Какое это озеро хельское! И какое адски холодное! Я ощупью искал старые приемы плавания, хватался за очки (они были на месте), пытался гнать самого себя в сторону косы. Я очутился в холодном и сыром мире моего критика. До самого берега (крутого) в озере было глубоко. Я с трудом выбрался на траву. Конечно, для старой собаки, только что осуществившей героическое спасение на воде, такая задача была тем более сложной. Она лежала возле мальчика как подстреленная, адски промокшая. Ее тело дрожало, как мотор экскаватора на медленном ходу. У нее даже не было сил отряхнуться. Я посмотрел в сторону хутора. Эйвис выбралась на сушу и сидела на берегу. Я выплюнул попавшую в рот воду, велел Гриму идти к сестре, а сам взял собаку в охапку. Мы с ней оба вымокли одинаково. Я услышал, как он крикнул сестре перед тем, как подойти к ней:
– Что ты вообще делала?!
А где же был Хроульв? Все еще в городке. Утолял свою жажду мести бреннивином. Мордочку мы устроили в кухне перед топящейся печкой, завернули в плед, и мальчик разговаривал с ней, снова и снова задавал десять вопросов – десять вопросов, на все из которых ответ был «да». Даже на последний: «Ты собираешься умереть?»
Я тотчас побежал в пристройку и там снял одежду. Там стоял человек в белом халате с фонендоскопом на шее – мой старый знакомый Снорри, врач Центральной больницы. Я посоветовался с ним, как и много раз до того, и спросил, могу ли я с чистой совестью дать собаке умереть. Он в ответ спросил, сколько ей лет, и я вспомнил, что она почти ровесница девочки. «Лет четырнадцать-пятнадцать». Снорри задумался – он такой основательный, а потом сказал: «Да, да». И добавил: «По-моему, вполне можешь, но, с другой стороны, мне кажется маловероятным, чтоб собака спасла утопающего». «Неправдоподобным?» – спросил я. «Да, мне так кажется». – «Но собаки могут плавать под водой. Правда?» – «Да, forresten[104], могут. Во всяком случае, мне так казалось, но это