Читать интересную книгу Новый Мир ( № 6 2009) - Новый Мир Новый Мир

Однако прежде всего перед нами интересная книга, которую можно рассматривать, и не держа в уме чаемую идеальную антологию. Да, много к чему можно придраться. Но, по меньшей мере, она дает представление о том, как видели и понимали современную британскую поэзию в России в 2005 — 2009 годах (напо­мним, что участники семинара — переводчики со всей страны). Позволяет судить и об уровне, о тенденциях современного стихотворного перевода. И главное — в ней есть десятки хороших переводов и множество прекрасных стихотворений в оригинале. Да здравствует британская поэзия.

Лев ОБОРИН

[1] «Английская поэзия в русских переводах. XX век». Сост. Л. М. Аринштейн, Н. К. Си­до­рина и В. А. Скороденко; предисл. и коммент. Л. Аринштейна и В. Скороденко. М., 1984.

[2] Кстати, в книге есть два парных стихотворения Саши Дагдейл — «Zaitz» и «The Hare». Герой первого — заяц, готовящийся перебежать дорогу Пушкину, герой второго — Пушкин, увидевший зайца и поворачивающий лошадь.

[3] В переводе Самуила Маршака исходное стихотворение Лира тоже называется «Кот и Сова» («Кот и Сова, / Молодая вдова, / Отправились по морю в шлюпке…»), так что Фокина, возможно, просто следовала отечественной переводческой традиции. (Прим. ред.)

[4] Кузьмин Дмитрий. В ожидании третьего измерения. TextOnly, 2009, № 1 <http://textonly.ru/case> .

 

«С другого берега»

«С другого берега»

 

Френсис Нэтеркот т. Философская встреча: Бергсон в России (1907 — 1917). Перевод

с французского и предисловие И. Блауберг. М., «Модест Колеров», 2008, 432 стр. («Исследования по истории русской мысли». Т. 13).

Джонатан Сатто н. Религиозная философия Владимира Соловьева. На пути

к переосмыслению. Перевод с английского Ю. Вестеля, В. Верлоки, Д. Морозовой. Киев,

«ДУХ I ЛIТЕРА», 2008, 304 стр.

 

Перед нами — два новых перевода, представляющих исследования британ­ских ученых. Эти книги о русской философии написаны в разных жанровых модальностях: в книге Френсис Нэтеркотт дан детальный анализ идейно-культурного процесса, в книге Джонатана Саттона — обобщающий духовный портрет мыслителя. Но оба автора пытаются разгадать послание русской философии, хотят понять, «нужно ли говорить о существовании „русской философии” или просто о философии в России». И делают они это не так, как привыкли делать мы: не торопятся выразить что-то личное, задушевное и выношенное или вычитать у своего героя очередной секрет спасения мира. Тональность авторских вопросов другая: а как это, собственно, устроено; что это может значить для нас здесь и сейчас, а не в конце пути, у горизонта? В книгах есть все, что мы ожидаем от английской ментальности: эмпиричность, документированность, сдержанная темперированность оценок и высказываний (что называется — «understatement»). Но есть и прививка, полученная от «русского духа»: нацеленность на предельные смыслы, без которых любое локальное знание не кажется достаточным.

Френсис Нэтеркотт (университет Сент-Эндрюса, Шотландия) посвятила свою книгу истории осмысления философии Бергсона в России Серебряного века, ее преломлениям в идеологии, публицистике, гуманитаристике, образовательных ин­ституциях [5] .Это — основательное академическое исследование, которое дает всестороннюю панораму восприятия бергсоновской мысли в пору наибольшей его активности (1907 — 1917), анализирует дискуссии, интерпретации, косвенные влияния. Книге в каком-то смысле повезло. Она вышла в издательстве «Модест Колеров», что само по себе — рекомендация добротности и научности. Ее безупречно перевела и оснастила содержательным введением Ирина Блауберг, наш главный знаток Бергсона. Да и вышла она в момент, когда в России интеллектуальной оживился интерес к Бергсону: по причинам ли такого же оживления на Западе или по нашим собственным — кто знает? Ф. Нэтеркотт восстанавливает культурную «инфраструктуру», которая была полем обсуждения идей Бергсона. Это дает возможность почувствовать колорит эпохи, ее неповторимые интонации и ментальные «настройки», зачастую исчезающие при простодушном воспроизведении аргументов и мнений. Кроме «великих», достойными героями этой книги являются и полузабытые «малые». Кто помнит нынче А. Топоркова, Б. Бабынина, которые в бергсоновском контексте чем-то оказались проницательнее «великих»? Логик П. Попов, анархист А. Боровой, марксист В. Базаров, которых не назовешь забытыми, все же открываются здесь по-особому, как острые и глубокие толкователи новой онтологии. Тема перевода философских текстов, которая почему-то опять волнует сегодня умы, тоже будет подпитана этой книгой: раздел «Бергсон в русских переводах» дает для этого любопытный лексический материал. Все сказанное — это скорее рекомендация для специалистов. Но хотелось бы несколько слов сказать и широкой публике, благорасположенной к философии.

Нам сейчас трудно представить, насколько первые десятилетия XX века были охвачены духом бергсонизма. Новое переживание времени как «длительности» пропитало все слои культурной почвы, и сопоставить его можно разве что с переживанием эйнштейновской «относительности». Лучше всего, пожалуй, это иллюстрируется литературой. Погружаемся ли мы в эпопею Пруста, в монументальный роман Музиля, читаем ли вводные слова тетралогии Т. Манна — «Прошлое — это колодец глубины несказанной» — или попадаем в остановленное время «Волшебной горы», несет ли нас поток джойсовского нарратива или мы вязнем в кафкианских сновидениях, — все это суть метаморфозы пришествия времени, которое произошло в начале XX века и пророком которого был Бергсон. Добавим сюда тот неслучайный факт, что Нобелевскую премию Бергсон получил в номинации «литература». Да и замысел книги Нэтеркотт возник, по ее признанию, после знакомства с эссе Мандельштама «О природе слова». Литературе было проще откликнуться на фило­софское открытие времени, поскольку она когда-то, на закате Просвещения, в эпоху формирования новоевропейского романа, теорий Лессинга и романтиков, едва ли не первой затеяла спор между пространством и временем, пластикой и нарративом. Лишь затем подо­спела посткантовская философия, а естествознанию это открытие далось еще труднее и позже, в эпоху Дарвина и Максвелла. Удивительно, насколько Время — новый гость в культуре. До XIX века в европейском мировоззрении царствовали Вечность, Пространство, Порядок, Повторение; в ходе столетия власть перешла к Процессу, Истории, Переживанию, Порыву. Но за всякой революцией обычно идет реставрация: взяли свое более привычные интуиции, и время опять «опространствилось», овеществилось, психологизировалось. Бергсону пришлось осуществить вторую революцию, и поныне не до конца осмысленную. Его «длительность» решительно размежевала время психофизическое и время онто­логическое, в котором коренились еще два великих бергсоновских мифа: «творче­ство» и «интуиция».

Чтобы высветить нужные процессы, Ф. Нэтеркотт реконструирует то, что она метафорически назвала русской философской сценой. Элементы этой философской сцены многообразны: университет, сеть обществ, публикации, дискуссии, журналы. И разумеется, многообразные «выступления» протагонистов и других действующих лиц. На вопрос, что, собственно, происходит на «философской сцене», автор отвечает другой метафорой, вынесенной в заголовок книги: сбывается «философская встреча». «Под встречей я подразумеваю, что мы имеем дело с двумя „излучателями”, двумя силами или, если следовать образу „сцены”, с двумя протагонистами <…>» Конечно, «встречу» не следует понимать слишком буквально: русская философия не попала в поле внимания Бергсона, но «две „стороны” могут понять друг друга, обращаясь к общим истокам».

Если вернуться теперь к исходному вопросу о выборе между «русской филосо­фией» и «философией в России», то здесь выводы автора, пожалуй, будут для нас неким сюрпризом. История ассимиляции бергсоновской мысли не представляет в свете этого ключевого вопроса какого-либо особого интереса, но вот история непонимания Бергсона весьма поучительна. Точка «несостыковки» — это теория интуиции, которая вызвала явное или неявное отторжение русской философии. Бергсон учит о первичной интуиции, которая открывает нам неделимую подвижную непрерывность («длительность»), дает непосредственное и целостное понимание реальности, в отличие от механически действующего и практически ориентированного рассудка. Казалось бы, этот концепт и должен был быть одобренным и понятым русской философией с ее якобы антиинтеллектуалистской духовностью. Между тем «интуиция» отвергнута именно в силу ее иррациональности. Автору, однако, удается извлечь из этой «истории непонимания» нетривиальный урок. Встреча философской России с Бергсоном высветила противоположность их отправных точек: у Бергсона это первичная реальность времени, у русских философов — уникальное значение «я» и его укорененность в абсолютном бытии. Здесь мы видим проявленную самость русской философии, ее внутренний «компас», который позволяет отличать свое от чужого. «Не вступила ли бергсоновская теория интуиции, в известном смысле символизировавшая собой разрыв с нашим „платоническим” по природе складом ума, в противоречие с принятой в России концепцией интуиции, которая, напротив, в целом тяготела к платонизму?»