Чтение Муравьева — особое удовольствие, имеющее чуть ли не эскапистский характер, уводящее в принципиально иную, закрытую для нас — на чувственном уровне — эпоху:
Глубокий лес передо мною,
И позади лишь ветров свист,
Мой конь бежит глухой стезею
И хрупкий попирает лист;
Беги, беги, мой конь ретивый,
Чтобы я ветры обегал,
Обрадуй дух нетерпеливый —
Беги, лети — о конь, ты стал?
Юрий Верховски й. Струны. Собрание сочинений. М., «Водолей Publishers», 2008, 928 стр. («Серебряный век»).
Среди «подземных классиков», чье наследие собирается с достаточной полнотой только в наши дни, значимо и имя Юрия Никандровича Верховского (1878 — 1956). Нынешний том (выходящий в серии, уже, кажется, заменяющей по качеству и ценности публикуемого материала «Новую библиотеку поэта») — первое собрание его сочинений (очень полно представлена поэзия; другие жанры, за небольшим исключением, остались за пределами тома).
Находясь в пространстве символистской культуры, Верховский пользовался репутацией неоклассика. По словам Леонида Гроссмана, Верховский «не стремился ни к подражаниям, ни к стилизации; но он только любил русскую поэзию в ее глубинных лирических течениях и на свои заветные темы заговорил ее поэтическим языком, ее ритмом и образами. Он ответил своим голосом на ее великие напевы, новыми стихами, в которых звучали подчас бессмертные мотивы Пушкина, Боратынского, Тютчева, Фета». Заслуженная эта репутация требует корректировок: в эпоху тотального смещения эстетических парадигм неоклассицизм мог быть формой чуть ли не эпатажа — ну или, по крайней мере, эксперимента (и здесь вспоминаются такие непохожие имена, как Бунин, Садовской или Ходасевич). Разрыв культур подчас вызывал реакцию в духе Ренессанса: как возрожденческие мастера конструировали несуществующую античность, так и поэты модернистской эпохи конструировали свой Золотой век, принципиально отличный от исторического. Не случаен в этом смысле утонченный филологизм Верховского (безошибочно подсказывавший ему границы дозволенных деформаций канона).
Составительнице тома В. Калмыковой оказали помощь в работе Лев Озеров и Михаил Гаспаров, чья роль в воскрешении «второстепенных» классиков очень велика.
Даниэль Клуге р. Разбойничья ночь. Стихи и баллады. М., «Текст», 2009, 156 стр.
Автор фантастических и детективных книг, а равно исследователь фабульных текстов, Даниэль Клугер несколько менее известен как поэт и исполнитель баллад. Меж тем эта его ипостась ничуть не менее замечательна, нежели иные. Клугер, по сути, занял уникальную нишу в поэзии и авторской песне, создав серию документальных баллад, основанных на, как говорится, «реальных событиях» или устойчивых легендах.
История еврейского рассеяния, былички местечек, истории про пиратов и поэтов — поэзия Клугера принципиально фабульна. Неожиданны переклички клугеровских песен с набирающим обороты (с легкой руки Федора Сваровского) движением «нового эпоса». Впрочем, если конвенциональные, так сказать, представители этого (совершенно не факт, что существующего) поэтического направления, по сути, претворяют лирическое в эпическое (точнее, фабульно-остраненное), то в случае с Клугером пример куда более чистый: он практически изымает лирическое «я» из текста, оставляя за собой лишь права историографа — или рассказчика страшных, или странных, или печальных, или поучительных историй. В сущности, именно это и есть максимально возможная степень эпичности для современного поэтического высказывания.
Впрочем, в отдельный раздел вынесена собственно лирическая поэзия Клугера — меланхолическая философская лирика, в значительной степени восходящая к Экклезиасту, прочитанному ироническим современным сознанием — и потому смягченным:
Конгресс, король, пальба за сценой,
изображает кисея
осенний дождь над тихой Сеной,
короче, дальние края,
гремят слова, но есть причина
тому, что сладко дремлет зал,
поскольку дура-гильотина
уже сработала. Финал.
Василий Бороди н. Луч. Парус. Первая книга стихов. М., «АРГО-РИСК»; «Книжное обозрение», 2008, 64 стр. (Серия «Поколение», выпуск 22).
Книга московского поэта Василия Бородина производит очень целостное впечатление. Это своего рода собрание заговоров и причитаний, составленных из наполненных сюрреалистической (даже, скорее, дадаистской) образностью синтаксических рядов, сложные поэтические образования, существующие на грани яви и сна:
Гибель созвездная, рай костяной,
я человек на лопате,
полуотпущенный, полубольной,
в яростной облачной вате.
И при пожаре сбегая со мной,
ты — не огни на ладони,
а отражение, блик водяной,
оторопь первой погони.
Мне доводилось слушать выступления Бородина — он и впрямь, подчеркивая конструктивные особенности своих текстов, устраивает шаманские сеансы, бормоча связанные воедино лишь самим речевым действом тексты, будто вызывая духов:
мистик валялся в родном угаре
вымерз и стал как напор паров
вышел и срезался и Гагарин
вышел в открывшийся из миров
вот по Гагарину ходит цапля
водит не глазом а Бог пером
переключая с себя на царство
перелопачивая погром
мир замыкается как воронка
сложно и бережно топит жир
и поднимается оборонка
как переломанный пассажир.
Неоязычество (в модальном, конечно, а не конфессиональном смысле) Бородина принципиально отлично от, скажем, его извода по Шишу Брянскому: тот ходит по грани бытия, сакральным смехом создавая сам портал между мирами, — или по Евгению Головину: у него искаженные миры рождаются как побочный продукт интеллектуальной деятельности. Бородин потусторонен не в смысле мистицизма или метафизики, но просто по складу своего существования, его заговоры находятся в гармонических отношениях с существом поэта, ибо длят его в пространстве, оказываются чем-то вроде органов тела.
Александр Месропя н. Возле войны. Третья книга стихов. М., «АРГО-РИСК»; «Книжное обозрение», 2008, 64 стр. (Книжный проект журнала «Воздух», выпуск 37; серия «Поэты русской провинции», выпуск 10).
Живущий на хуторе Веселый (что в Ростовской области) поэт Александр Месропян знаком столичным читателям по антологии «Нестоличная литература» и ряду журнально-альманашных публикаций. Книга «Возле войны» (ее название можно толковать и обыденно — родные места автора недалеки от Кавказа, — и метафорически, подразумевая войну всех против всех или апокалиптическую битву) — первая у автора, опубликованная в центральном издательстве.
Месропян работает с чувственно-психологической, улавливающей и фиксирующей едва заметные душевные и ментальные движения поэтикой (близкими авторами здесь следует назвать Станислава Львовского и Линор Горалик, в меньшей степени — Михаила Гронаса), в то же время прибавляя к ней элементы мизантропического неоромантизма в духе «Московского времени»:
и слетаются птицы сглатывая слюну
что ли хищные блин во всю своих ширину
размахнутых крыльев а моря здесь не было никогда
одна только пахнет судьбой дождевая вода
окунул бы лицо всей мордой своей туда
открыл бы глаза на дно и пошёл ко дну
посмотреть как совсем и совсем почти навсегда
полегла страна во всю свою ширину
там темно и такие бульбочки изо рта
искря и потрескивая как плохой контакт
выплывают на волю пока говоришь слова
а когда уже слов совсем больше нет почти
там включают свет сосчитавши до десяти
бьют под дых и зачитывают права
Поэтическая позиция Месропяна в итоге этого синтеза приобретает стоические черты, что в новейшей словесности весьма распространено в качестве внутренней авторской задачи, но редко удается осуществить.