Читать интересную книгу Дорогой мой человек - Юрий Герман

Потом я проспал и, в конце концов, расхвастался старухам, какой я герой.

Знаешь, что сказала Ашхен, выслушав историю про мину? Она сказала с улыбкой:

— Да, капитан Устименко, тут не позовешь охрану труда!

Все это не произвело на них никакого впечатления.

Но относиться ко мне они стали чуть-чуть лучше. А может быть, и совсем хорошо, во всяком случае про Ионыча они больше не вспоминают. А в это недоброй памяти утро Ашхен сказала:

— Не позавтракать ли нам вместе? Садитесь, Устименко, мы будем пить чай! Палкин, Палкин, где вы, мы хотим пить хороший, крепкий, горячий чай с клюквенным экстрактом! Или со сгущенным молоком. И хлеб, Палкин, Палкин!

А Палкин, тетка, это, чтобы ты знала, необыкновенной хитрости мужик с бородой, как у Гришки Распутина, очень сильный, здоровяк, но, видишь ли, толстовец-непротивленец, как он сам изволит рекомендоваться. Он санитар, он боится крови, падает в обморок при виде раны, и мы никак не можем уличить его в симуляции. Мои старухи у него в рабской зависимости, так как не умеют ни печурку растопить, ни воды раздобыть, не умеют делать ничего, кроме своего дела. Он, подлец, что называется, и пользуется. Так вот:

— Палкин, Палкин, будем чай пить! Палкин, а где же сахар? Как съели, еще вчера полно сахару было! Как так — было да прошло, не дерзите, Палкин! Да никто вас, Палкин, не подозревает, и ничего мы вам не намекаем, просто очень странно. И сгущенного молока нет?

Ах, тетечка, милая тетечка, как я не люблю, когда обижают таких, как мои старухи! Если бы ты знала! Палкиным ведь только волю давать не нужно, и все будет в порядке.

Догнав Палкина, я его окликнул:

— Палкин, а Палкин!

Он остановился. Но не обернулся. Кто я ему? Так — капитанишка! Он и своих майорш не боится.

— Палкин, — сказал я, — как вы стоите?

— А никак не стою, — ответил Палкин. — Я не строевик. Стоять не обязан перед каждым.

— Вот что, Палкин, — сказал я ему. — Вот что, мой дорогой товарищ Палкин. Во-первых, вы у меня сейчас встанете смирно. По всем правилам! Вы это умеете делать, я видел, как вы стояли, когда приезжал начсанупр флота. Смирно, Палкин!

Он побелел. Наверное, такой вид был у Распутина, когда на него замахнулся Сумароков-Эльстон или пуришкевич. И все-таки стал смирно. А я сказал так:

— Вы, Палкин, нормальный симулянт и негодяй. Я проверил, никакой вы не толстовец. Вы просто — шкура! И вор. Отвратительный вор военного времени. Если вы мне посмеете украсть у моих майорш хоть крошечку сахара, хоть крупиночку, я вас возьму с собой прогуляться на передний край. Вы будете ползти первым, а я за вами. И если вы затормозите — я вас пристрелю. Вам понятно, Палкин?

— Понятно, товарищ капитан, — клацая белыми зубами, ответил Палкин. Разрешите исполнять?

Что-то очень много я тебе написал, тетка.

А в общем, все идет не так уж плохо, тетка! Старухи, разумеется, продолжают меня мучить своим воспитанием, они считают, что нашему поколению не хватает «нравственных устоев». И, с их точки зрения, врач ничего, но у меня грубые манеры (о господи!), кричу на их бедняжку Палкина, который (зачем только я взялся их опекать?) мухи не обидит, никогда ничего не украдет и без которого им ни минуты не прожить, а кроме того — как они считают, мои начальницы, — очень дурно, что у меня нет невесты.

— Вы лишены сдерживающих начал, — заявила мне как-то Ашхен.

— Почему? — удивился я.

— Вас никто нигде не ждет. А поэт Симонов написал: жди же меня, подожди же!

— Не писал этого Симонов! — ответил я.

Короче говоря, тетечка, ужинать я теперь должен с ними, они «укрепляют» мои нравственные устои и пихают в меня всякие витамины. Бывает интересно, а бывает скучно.

Береги себя.

Если бы ты не выскочила замуж за Родиона Мефодиевича, то я, при отсутствии у меня «нравственных устоев», вполне мог бы на тебе жениться. К сожалению, я твой племянник, это как-то нехорошо. С другой стороны, разница в возрасте у нас уж не такая большая. А с прошествием времени я бы женился на других, молоденьких, и мы бы с моими молоденькими женами катали бы тебя, старенькую, в кресле.

Пиши мне, тетка! Тетечка ты моя!

Владимир ".

В МЕДСАНБАТЕ У СТАРУХ

Во время очередного нравоучительного разговора о нравственных началах в медицине Палкин принес флотскую газету «На вахте». Володе было велено читать первую полосу с начала до конца, хоть все, что тут было напечатано, они уже слышали по радио. Сначала Устименко начерно пробежал страницу глазами. Он всегда так поступал, и Ашхен Ованесовна всегда за это сердилась.

И нынче она тоже рассердилась.

— Ну! — крикнула Яга. — Это же не по-товарищески, Устименко! Мы ждем, а он читает сам для собственного удовольствия. Я всегда знала, что вы эгоист, Владимир Афанасьевич…

— Триста тридцать тысяч человек, — прочитал Володя. — Ничего себе! В Германии официально объявлен траур.

— Вы мне не пересказывайте, как в красном уголке, вы мне подряд читайте, — велела Ашхен. — Он с нами как с дурочками обращается, правда, Зиночка? Он нас не удостаивает прочтением!

Зинаида Михайловна обожглась чаем и согласилась, что не «удостаивает».

— Да господи же, пожалуйста! — воскликнул Володя и, придвинувшись ближе к лампочке, стал читать вслух: — «В конечном счете контрнаступление под Сталинградом переросло в общее наступление всей Советской Армии на огромном фронте от Ленинграда до Азовского моря. За четыре месяца и двадцать дней наступления Советская Армия в труднейших условиях зимы продвинулась на Запад на некоторых участках на 600-700 километров, очистив от врага районы страны…»

— Вы когда-нибудь слышали, как читает пономарь? — осведомилась баба-Яга. — Или не слышали?

— Не слышал! — сказал Володя. — Но больше читать не буду. Вы все время мною недовольны!

— У вас, Володечка, нет художественной жилки, — сказала Бакунина. Даже я лучше вас прочитала бы.

И она своим тоненьким голосом стала читать про танки и пушки, про бронетранспортеры и самолеты, про трофейные снаряды и авиационные бомбы. А баба-Яга слушала и кивала носатой головой, и на стене землянки кивала ее тень — еще пострашнее, чем сама Ашхен Ованесовна.

— Чем вы там все время скрипите? — спросила она Володю.

— Тут пистолет валяется разобранный, я хочу его собрать. Ваш?

— Мой, — кивнула Ашхен. — Я его разобрала, а сложить обратно не могу. По-моему, там много лишнего.

— Вы думаете?

— Уверена.

Зинаида Михайловна дрогнувшим голосом прочитала про поворотный пункт в истории войны. И прочитала про то, что в огне Сталинградской битвы человечество увидело зарю победы над фашизмом. И еще про то, что немцы пишут: «Мы потеряли все же Сталинград, а не Бреславль или Кенигсберг».

— Дураки! — сказала Ашхен. — Самодовольные идиоты! Правда, Володя, Зиночка хорошо читает? Она раньше декламировала, когда была молоденькой, «Сумасшедший», кажется Апухтина, и это, знаете, «Сакья-Муни». Не слышали? Когда-нибудь Зиночка вам продекламирует!

И она показала, как Бакунина читает стихи. Для этого Ашхен Ованесовна слегка вытаращила свои черные глаза, перекосила рот, попятилась к стене и воскликнула:

Поздно, вошли, ворвались,

Стали стеной между нами,

В голову так и впились,

Колют своими листами…

— Лепестками! — подсказала Зинаида.

— Ха! — угрожающе зарычала Ашхен. — Ха!

Рвется вся грудь от тоски,

Боже, куда мне деваться?

Все васильки, васильки,

Как они смеют смеяться!

— СильнО? — спросила она у Володи.

— Что сильнО, то сильнО, — сказал Устименко. — Я даже напугался немного.

— Я бы могла играть Отелло, — патетически произнесла Ашхен, — если бы это, разумеется, была женская роль. И знаете, дорогой Владимир Афанасьевич; я очень люблю старую школу на сцене, когда театр — это настоящий театр, когда шипят, и хрипят, и визжат, и когда страшно и даже немного стыдно в зале. А так, этот там «сверчок на печи»…

Она махнула рукой.

Зинаида Михайловна не согласилась.

— Ну, не скажи, Ашхен, — проговорила она робко, — художники — это незабываемое. Все просто, как сама жизнь, и в то же время…

— Скучно, как сама жизнь! — воскликнула Ашхен. — Нет, нет, и не спорь со мной, Зинаида, это для идейных присяжных поверенных и для таких ангельчиков, как ты в юности. Искусство должно быть бурное, вот такое!

И, на Володину муку, она опять продекламировала:

— Уйди, — на мне лежит проклятия печать…

Я сын любви, я весь в мгновенной власти,

Мой властелин — порыв минутной страсти.

За миг я кровь отдам из трепетной груди…

За миг я буду лгать! Уйди!

Уйди!

— Вот и Палкину нравится! Понравилось, Евграф Романович?

— Чего ж тут нравиться, — угрюмо ответил Палкин, ставя подогретый чайник на стол. — Никакого даже смыслу нет, одно похабство… И как это вы, уже немолодые женщины…