Читать интересную книгу Дорогой мой человек - Юрий Герман

Охнув, он потряс головой. Нет, не трусил он тогда. Просто пренебрегал. Он главнее всех в этой жизни, его военная судьба решает успех всех сражений и битв. Прежде всего ему определиться, а остальное не имеет значения. Что там Постников! Подумаешь — Ганичев! Какое ему дело до мещанки Алевтины. А на поверку-то, на поверку работой — кто он и кто они? Способен ли он хоть на малую толику того, что осуществлено ими? Мог бы он с пистолетом в руке отстреливаться от тех, кто не угрожал ему лично, а угрожал лишь его больным?

Нет, не на многое он способен.

Вот тут лежать — это он может, и даже со спокойной совестью или с почти спокойной — разговаривать с пионерами, которые навещают фронтовиков. И боевыми эпизодами, почти позабытыми за давностью времени, он тоже может поделиться с ребятишками в красных галстуках; взрослым он не решается рассказывать о рейде отряда «Смерть фашизму». Что же вы сделали, Устименко Владимир Афанасьевич, опытный, в сущности, хирург, для того, чтобы считать себя вправе смотреть людям в глаза?

Шаркая шлепанцами, лохматый, придерживая руками полы накинутого на плечи халата, он постучал к дежурному врачу, сел без приглашения, сказал сурово:

— Попрошу, Николай Николаевич, меня выписать завтра.

Военврач отложил газету, посмотрел на Володю поверх очков довольно доброжелательно, зевнул:

— Вот как. Выписать.

— Да, выписать.

— Воевать собрались?

Володя ничего не ответил, на врача не глядел.

— Владимир Афанасьевич, дорогой мой, вы же сами врач. И не в первый раз ультиматумы нам предъявляете. Смешно, право, я ваш анализ нынче смотрел…

— И не с таким белком люди воюют.

— Очень жаль, если это так.

— Я не могу, — сказал Володя, — поймите, не могу…

— Ну и я не могу, — беря в руки газету и тем самым давая понять, что разговор окончен, сказал дежурный врач. — Не могу, золотце мое, не сердитесь. Идите себе спать, я велю сестре снотворное вам принести.

Когда Володя вернулся, Костюкевич не спал, перелистывал томик «Войны и мира». Настольная лампочка ярко освещала его тонкое лицо, очень черные дугами — брови.

— Послушай, Андрей, — садясь на свою кровать, громким шепотом сказал Устименко, — можешь мне сделать одолжение?

— Разумеется, — явно наслаждаясь какими-то толстовскими строчками и не слишком внимательно слушая Устименку, согласился Костюкевич.

— Большое одолжение…

И, торопясь и даже запинаясь от волнения, Устименко рассказал военинженеру свой еще не слишком точно разработанный, в общих, так сказать, чертах, план.

— Ладно, хорошо, ты только выслушай, — прервал его Костюкевич и, устроившись поудобнее, приготовился было читать из Толстого, но Володя не позволил.

— Хорошо, — сказал он, — я выслушаю, но только ты прежде ответь.

— Да ведь ответил — пожалуйста.

— Ответил — не понимая. Это длинная работа. Не день и не два. И скучная. Ты мне будешь поставлять материал для анализов.

— Для научной работы?

— Ни для какой не для научной. Для того чтобы меня выписали. Дело в том, что почки, вырабатывая…

— Ах, да пожалуйста, что мне — жалко, что ли, — прервал Володю, уже раздражаясь, Костюкевич. — Всю палату могу обеспечить. Только, если потом помрешь, меня не винить. А теперь слушай!

И он стал читать шепотом Володе знаменитую сцену, происходящую после смерти Пети Ростова, когда Долохов приказывает казакам не брать пленных.

— "Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.

«Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него".

— А? — спросил Костюкевич. — Вот какие листовки-то надо писать…

Володя молчал. Костюкевич сел на своей кровати и увидел, что по лицу Устименки катились слезы.

ТРИ ПИСЬМА

Письмо первое

"Милая, родная Аглая Петровна! Из письма отца, очень лаконичного, Вы же знаете его манеру писать, поняла, что Вы в госпитале. Ранены? Пыталась подумать об отпуске, хоть на несколько дней к Вам в Москву, но Вы-то поймете, просить совести не хватило. У нас сейчас горячка, а работа у меня ответственная — я тут в немалом чине экспедиторши. Знаете, что это такое? Мы — экспедиторши, работаем в службе крови. Мы доставляем кровь для переливания туда, где эта кровь нужна. Нужна она обычно там, где бои, а когда бои, то дороги и обстреливают и бомбят, но кровь не ждет, вернее, ее ждут — эту самую драгоценную кровь, следовательно, мы, экспедиторши, «к маме на ручки», как любит выражаться известный Вам В.А.Устименко, попроситься не можем. Вот и хлебаем всякие страхи на этих военных дорогах с нашими чемоданами. Последние дни я даже верхом ездить обучилась — дали мне лошаденку, мохнатую, пузатую, тихонькую, мы с ней и трюхаем нашими болотами. Ночи теперь белые, за темнотой тоже не укроешься.

Страшно мне бывает, Аглая Петровна, не сердитесь, что так пишу.

Валуны, болотца, туманчик, а мины воют, а из пулеметов бьют. И все это по мне — Варе Степановой — и по моему чемодану с кровью. «Трудно без привычки», как сказал у нас один боец, когда ему ампутировали руку.

Вы ничего не слышали о моей маме?

По письму отца мне показалось, что он что-то знает.

Напишите, пожалуйста, мне все, что Вам известно, мне почему-то кажется, что ей плохо — маме.

От Женьки получаю регулярные послания. Он — в порядке и даже готовится куда-то ехать, защищать кандидатскую.

Что Володя? Я о нем ничего не знаю. Все в своей загранице? Если это Вам не неприятно, перешлите мне то, что он Вам пишет. Мне просто так интересно, все-таки мы ведь были очень дружны.

Может быть, Вы знаете, я ведь больше не артистка. Бросила это занятие. И многое уже повидала за войну. Теперь меня называют «сестрицей» — это самое красивое из всех известных мне слов. На днях разувала раненого, он не дается, потом говорит:

— Бросьте, ну его к черту, сестрица, неудобно, у меня ноги грязные…

Кстати, этому раненому я дала свою кровь. У меня, понимаете ли, нулевая группа, а он, этот раненый, совсем был, как у нас говорят, «плохой». На одни носилки его уложили, на другие меня, все нормально. Только ужасно я ослабела. Много взяли, что-то кубиков четыреста. И я в тот же день еще невероятно устала. А утром привезли майора Козырева — кстати, он уже подполковник. Сапер. Знакомый. Наш Михаил Иванович Русаков приходит ко мне: так и так, говорит, Варвара, ты не огорчайся, придется еще у тебя кровушки подзанять. Ничего, говорит, страшного, мы тебе физиологического раствора вольем. А мне уж, по-честному, совершенно было все равно, я даже толком и не соображала. «Ладно, отвечаю, валяйте, мне наплевать!» Он даже поморщился, Михаил Иванович: «Эко ты, Варвара, вульгарно выражаешься».

Теперь оба живы — и боец и Козырев. А козыревские саперы — их тут так и зовут «козыревцы» — таскают мне всякие печенья и прочие кушанья из его доппайка, чтобы вернуть «кровушку». Так что сейчас я как бы в санатории.

Вот на досуге Вам и пишу.

Все было, Аглая Петровна, всего я навидалась Носила раненых на вторую подставу, ползала, таскала раненых на шинели, на лодке-волокуше. В общем, это тяжелая, лошадиная работа, от которой болит поясница и хочется охать. Еще я была граблями, санитарными граблями. Дело в том, что тут можно потерять раненых, очень уж дикая природа — кочки, болота, всякие разные коряги, валуны неожиданные. Вот мы и ходили цепью по тому пути, по которому, допустим, наступала рота. Просто и полезно.

Вам кажется, что я пишу в каком-то неправильном тоне?

Мне почему-то грустно, Аглая Петровна. Хотите, я Вас немножко развлеку, напишу, как мы еще весной ранней были в бане? Когда мне бывает невесело, я эту историю вспоминаю, иногда помогает. Может быть, и Вы улыбнетесь?

Вот пошли в баню: знаменитая наша хирургическая сестра Анна Марковна она очень толстая и носит мужское трикотажное белье, — потом «служба крови» — экспедиторши Капа, Тася и я. Тася очень у нас хорошенькая, глаз не оторвать — высокая, длинноногая, совсем не такая разлапистая, как я.

А баня у нас не в землянке, а в такой палаточке. Полупалатка, полупостройка. Разделись, Анну Марковну горячей водой плескаем, подняли страшный тарарам. Капа обожглась и кричит:

— Рассулов, давай похолоднее. С ума сошел, что ли?

Рассулов у нас боец, который автодушевой установкой заведует. Потом все наладилось, вода пошла нормальная, мы головы моем, обсуждаем, у кого какая фигура. Главный судья, конечно, Анна Марковна: у Таси ноги слишком длинные, у меня слишком маленькие, у Капы плечи слишком покатые.

— Теперь посмотрите на меня, — говорит Анна Марковна и становится в позу статуи.

Мы собираем консилиум и выносим решение: надо вам, Анна Марковна, немного похудеть, слишком уж у вас рубенсовские формы.