Он был тут, почти с нею, он шел — ее Володя, ее мука и ее счастье, живой, подлинный, такой свой и такой далекий…
Сдавливая маленькими ладонями горло, чтобы не кричать от этой счастливой муки, часто дыша, почти задыхаясь, она говорила, словно колдуя:
— Только не упустите, понимаете, шофер, миленький, дорогой, не упустите. Я знаю — он к бывшей онкологической клинике идет, к институту, вот туда, пожалуйста, будьте такой добренький, не упустите…
— Задавить гада! — вдруг пришел в бешенство шофер. — Колченогий дьявол, еще такую девушку истязает…
— Нет, — счастливым голосом крикнула Варя, — что вы! Он удивительный! Это я, я во всем виновата! Я — негодяйка! Я — ничтожество и дрянь! Это меня задавить надо, меня, понимаете?
— Тебя? За чего тебя-то?
Но Варя не ответила.
Устименко остановился перед тем, что когда-то было онкологическим институтом, перед грудой взорванных развалин, из которых торчали искореженные железные ржавые балки…
— Теперь мимо него, вот к тому столбу, — попросила она так тихо, словно Володя мог услышать. — И там остановимся. Видите столб телеграфный?
Шофер поставил скорость и чуть нажал газ. Машина, скрипя и охая, медленно спустилась в яму, зарычала и вылезла возле столба. Варя осторожно приоткрыла свою дверцу. Теперь она увидела лицо Володи — мокрое от дождя, с сильно выступившими скулами, с темными бровями. И вдруг удивилась: он стоял над этими развалинами так, как будто не замечал их, как будто не развалины — уродливые и скорбные — раскинулись перед ним, а огромный пустырь, куда привезены отличные материалы, из которых строить ему новое и прекрасное здание — чистое, величественное и нужное людям не меньше, чем нужен им хлеб, вода, солнечный свет и любовь.
Делатель и созидатель — стоял, опираясь на палку, под длинным, нудным осенним дождем. И не было для него ни дождя, ни развалин, ни усталости ничего, кроме дела, которому он служил.
— Милый мой, — плача и уже не вытирая слез, тихо и радостно сказала Варвара. — Милый мой, милый, единственный, дорогой мой человек!