В 1899 году он — корреспондент газеты на Англо-бурской войне, но не обычный журналист, а такой, которому суждено стать героем газетных материалов. Его поезд попал в засаду и сошел с рельсов, он героически организует контратаку, его берут в плен, он бежит из тюрьмы, прыгает с товарного поезда, прячется в лесу, а потом в Дурбане его встречают ликующие толпы. Когда дело шло к Первой мировой войне, он не просто выступал за развитие авиации — хотя самолет был изобретен совсем недавно и все его ужасно боялись, — он сам поднимался в воздух 140 раз и должен был уже получить пилотскую лицензию, но уступил мольбам Клементины.
Оказавшись среди виноватых в катастрофе в Дарданеллах, он с лихвой искупил свою вину: оставил должность, поехал на Западный фронт, возглавил 6-й Королевский шотландский минерный батальон и совершил более сотни вылазок на нейтральную полосу, двигаясь ночью ползком среди колючей проволоки и трупов. Всю войну этот человек, которому было далеко за шестьдесят, проявлял просто невероятную энергию и отвагу. Он проехал и пролетел 177000 км в своих отчаянных миссиях челночной дипломатии между Сталиным и Рузвельтом и другими, зачастую в скотских условиях, в тряске и холоде. В 1943 году он провел 173 дня за пределами страны. Самолеты, на которых он летал, сбивали, корабли, с которых он сошел, потом тонули.
Как ветеран Западного фронта, он, возможно, побаивался фронтального наступления на оккупированную фашистами Европу, но, когда настал день «D» — день высадки в Нормандии, — его величество король Георг VI был вынужден лично писать ему и просить отказаться от личного участия в десанте. Наверное, понять источники такого ненасытного влечения к риску и саморекламе было бы интересно для психологов. Можно подумать, что он пытался компенсировать какие-то свои страхи. Ведь откуда-то взялось это странное и оскорбительное обвинение (выдвинутое одним недалеким либеральным парламентарием и журналистом по имени Генри Лабушер), что молодым офицером он вступил в интимную связь с другим младшим офицером.
Хоть обвинение и было ложным, его растиражировали, и Черчилль вместе с мамой — Дженни — подали в суд, требуя опровержения и компенсации 20000 фунтов — сумму по тем временам крупную. Может быть, он отправился на Кубу и в прочие свои мачо-приключения для того, чтобы отмыться от этой лжи раз и навсегда? А может быть, это было подсознательное стремление ублажить тень отца?
Но скорее всего, он просто был так устроен. Масштабом личности он был крупнее и величественнее, чем мы, сегодняшние. Не забывайте — он стал членом парламента, когда на троне еще была Виктория. Он принес с собой в XX век викторианскую уверенность в себе и аристократическую жажду славы максимально возможного масштаба.
Лондонцам передавалась его уверенность, между ведущим и ведомыми была какая-то сверхъестественная связь. Как показал Филип Зиглер, мифа про лондонский блиц — бомбежки Лондона — не было. Это был не миф, это действительно было замечательное время в жизни города. Люди действительно чувствовали себя более живыми, особыми, иногда более «неженатыми», как выразилась романистка Элизабет Боуэн, и тогда они совершали бесчисленное количество добрых поступков по отношению к своим соседям. Когда рвались бомбы, большинство лондонцев не паниковали и не мародерствовали.
Один доктор-венгр был в бомбоубежище на станции метро «Банк», когда туда попала бомба. «Вы, англичане, просто не понимаете, какая выдержка у ваших людей, — говорил он. — Я не видел ни одной истерики, ни один раненый не кричал. В других странах не так». В городе была создана сеть психиатрических клиник для обслуживания неврозов, вызванных бомбардировками. Все они были закрыты — из-за отсутствия пациентов. Даже в сложных ситуациях лондонцы вели себя стоически хладнокровно. Один мужчина стал избивать ногами пойманного немецкого пилота, и толпа не останавливала его. Но, когда он захотел схватить пистолет этого летчика и застрелить его, тут толпа вмешалась и держала обоих, пока не приехала полиция.
Постоянная опасность и угроза смерти придавали всему оттенок величественности — и событиям, и людям. То же случилось и с Черчиллем, и тогда он выразил дух своего народа: «Я не лев, — сказал он позже, — но мне выпала честь зарычать». К концу его карьеры стало казаться, что черты его характера стали чертами всей страны. Энох Пауэлл позже сказал об этом так: «К 1955 году Уинстону Черчиллю выпало стать олицетворением страны и воплотить всю ее историю в одной — в своей — личности… он прожил огромную жизнь со своим народом и в конце ее стал символом Британии».
Совсем как собачка и хозяин — трудно сказать, кто на кого похож.
Вы только взгляните на него: нос картошкой, одутловатые щеки, выдающийся подбородок, крупные губы. Да это просто толстяк на пивной кружке! Типичный англичанин — Джон Булль. С мозгами в сто лошадиных сил (так о нем сказал современник, когда сто лошадиных сил было еще много), но — не интеллектуал. Долгий и счастливый брак с женой Клементиной, четверо детей, а в отношениях с симпатичными стенографистками — ни намека на скандал, что очень отвечает нашему британскому подходу: ради бога, никакого секса.
Он стал символом страны и символом города, который защищал, — величественный, эксцентричный, верный традиции, но одержимый техническим прогрессом, а более всего — стойкий, и потому очень даже кстати в 1955 году, при выходе его на пенсию, королева предложила ему титул герцога Лондонского. Обидно, правда, что личный секретарь ее величества, как оказалось, предварительно убедился, что Черчилль откажется принять его.
И правильно сделает — не только потому, что титул перешел бы к Рэндольфу Черчиллю, его наследникам и потомкам. Как бы искренне лондонцы ни любили Черчилля, я не знаю, как бы они восприняли, если б он стал их герцогом. Многие, наверное, с энтузиазмом — но явно не все. Бомбежки изменили Лондон, они изменили и лондонцев — и Черчилль это прекрасно понимал.
В бункере Кабинета министров я разговаривал с Джерри Маккартни — стоя за спинкой стула, на котором во время войны сидел секретарь Кабинета сэр Эдвард Бриджес. Я пытался представить себе, каково это было — быть здесь, когда под бомбами гибло столько сокровищ этого города, гибло столько людей, что хотя бы часть пострадавших и обездоленных должны были обвинить во всем Черчилля. Я думал, каково это было — сидеть здесь по утрам, когда приносили отчеты о жертвах и разрушениях, и ждать, когда же они проснутся, там, в Вашингтоне, чтобы ты мог подойти к шифровальному устройству и узнать, скоро ли они уже начнут выручать.
Вдруг я понял, что я должен сделать. «Мы обычно не разрешаем посетителям… — начал Джерри. — Семья Черчиллей возражает…» Но было поздно. Я уже сидел в кресле, из которого он руководил войной, мои локти полировали те самые подлокотники, которые семьдесят лет назад полировали рукава Черчилля. Я хотел бы ощутить прилив его энергии или его остроумия, чтобы прохрипеть какой-нибудь великолепный образчик несгибаемого мужества. Боюсь, я не почувствовал ничего, кроме собственного ничтожества и страха, что кто-то из туристов сейчас щелкнет меня на камерофон через стеклянную перегородку и выложит свидетельство моего тщеславия в Твиттер. Я поспешил встать. Могу только сказать, что кресло и стол очень маленькие и слишком заурядные для человека, который спас мир от тирании — но это как раз не противоречит его борьбе за равенство в послевоенном мире.
30 января 1965 года сэр Уинстон Черчилль осуществил свою последнюю крупную операцию. Он очень тщательно ее продумал, каждую мелочь — вплоть до псалмов, которые надлежало петь. Называлась эта операция «Оставь надежду». В течение трех дней гроб с его телом стоял в Вестминстер-Холле, а мимо нескончаемой чередой шли люди — всего 321 360 человек пришло, чтобы отдать дань уважения величайшему англичанину XX века.
Потом гроб поставили на орудийный лафет и мимо огромных толп народа повезли в собор Св. Павла на отпевание. У лондонского Тауэра гроб погрузили на катер «Хейвенгор», который прошел под Лондонским мостом и направился вверх по течению в Ватерлоо, а оттуда специальный поезд с паровым локомотивом доставил покойного лидера к месту захоронения в Блейдоне, графство Оксфордшир.
Люди стояли молча, иногда плакали. Когда небольшой катер пошел вверх по реке, над Лондоном пронеслось авиазвено из шестнадцати самолетов English Electric «Лайтнинг». Но, пожалуй, самым трогательным жестом прощания стало то, что портовые краны опустили стрелы, когда катер проходил через Лондонский Пул — на отрезке между Тауэром и Лондонским мостом.
Через десять лет почти все эти краны исчезнут. Доков не станет. Просуществовав девятнадцать веков — с того момента, как Авл Плавт первым заложил в этом месте порт, — этот порт больше не мог выдерживать конкуренции.