Читать интересную книгу Мэрилин Монро - Игорь Беленький

Сейчас, конечно, трудно судить, так ли действительно остро нуждался в рекламе руководитель «Экторз Стьюдио» (не исключено, что он попросту подстраховался, полагая, что лишняя реклама не повредит), но если оценивать события, как сейчас принято говорить, «по конечному результату», Страсберг выиграл от сотрудничества с Мэрилин куда больше, чем дал ей своими занятиями в мастерской или даже чем она получала от ежедневной работы с его женой Паулой. Если студия после года занятий в ней Мэрилин получила повседневную рекламу, то успехи Мэрилин были куда скромнее. И здесь не требуется никаких цитат. Достаточно сопоставить роли, сыгранные Мэрилин до переезда в Нью-Йорк (например, Лорелею, или Кэй, или Девушку Сверху) и после, то есть начиная с 1956 года, с роли Чери в «Автобусной остановке», чтобы понять — качественного улучшения (заметного глазу) в игре Мэрилин не произошло. Разве что впечатление стало утрачивать целостность, дробясь на отдельные фрагменты. Именно поэтому работу Страсберга с Мэрилин в профессиональном отношении можно считать неудачей: разрушив (или по крайней мере нарушив) ее природную гармонию жеста и самоощущения, манеры вести себя и способа смотреть на мир, внутреннего строя и внешнего имиджа, Страсберг не предложил ей ничего взамен, не научив ее даже простейшим техническим приемам, которыми многие актеры во все времена скрывали недостаток таланта. Мэрилин, как и раньше, не умеет «держать» крупный план, не владеет интонацией, и любая простейшая мизансцена, не поддержанная партнером, представляет для нее непреодолимые трудности. Спрашивается: какой же тогда прок от посещения занятий в «Экторз Стьюдио»? Лоренс Оливье, снявший в этот «нью-йоркский период» с Мэрилин фильм «Принц и хористка» (о нем речь впереди), относился к «методу», принятому в «Экторз Стьюдио», резко отрицательно: «На мой взгляд, — писал он, — школа Страсберга приносит его студентам больше вреда, чем пользы… Умышленно противопоставленный технике, его «метод» предлагает взамен потребительское отношение к реальности, и если не почувствуешь, что настроился на нужный образ, то есть пока не поверишь, что ты действительно «нечто» и что это «нечто» действительно, можешь спокойно забыть о сцене. Молодые американские актеры чувствуют, что опустошены, именно тогда, когда при них должны быть тренаж и подготовка…»

Я не намерен сейчас обсуждать суть и плодотворность «метода», принятого в «Экторз Стьюдио», и основанного на «системе» Станиславского плана подготовки актеров, уже имевших опыт выступлений. Хочу только отметить, что Страсбергу недостало мудрости Михаила Чехова, не пожелавшего нажиться на своей знаменитой ученице; что руководителю «кузницы гениев» призрачные дивиденды престижа и статуса оказались важнее ответственности за живого человека. Все, что требовалось от него, — это разглядеть в Мэрилин ее подлинные духовные качества и пластические данные, пусть бы они даже и не годились для системы обучения по «методу», а не выдумывать причины, по которым ее имя непременно должно быть включено в списки членов «Экторз Стьюдио». Вот одна из его рекламных характеристик «исполнительских» способностей Мэрилин: «Эмоционально она способна отыграть все, что потребуется в любой сцене. Возможности ее безграничны, и это прямо-таки преступление, что она фактически не пользовалась ими или что в фильмах, в которых она играла, ее возможности были никому совершенно не нужны. Она необыкновенно нервозна, куда нервознее любой известной мне актрисы. Но для актрисы нервозность — не препятствие. Это признак восприимчивости. Работая, Мэрилин следует научиться управлять своей нервозностью, этим бурным потоком энергии. Слишком долго она подчиняла свою жизнь газетам, рекламе. А жить ей следовало для себя и для работы… На экране ее красота просто сверхъестественна».

К сожалению (и не только для Мэрилин, но и для Страсберга), эти слова — образчик рекламной демагогии, своего рода монолог зазывалы. Чтобы убедиться в исполнительской (и только исполнительской!) беспомощности Мэрилин, достаточно, повторяю, посмотреть любой из ее фильмов, снятых как до, так и после знакомства со Страсбергом. Конечно, сюжеты ее фильмов могли бы быть и поинтереснее (даже по эстетическим пристрастиям того времени), но сказать, что в них никак не обыгрывались ее возможности, что они никого не интересовали, значило бы попросту слукавить. Вопрос в том, как эти возможности понимать. Если бы ее данные никого не интересовали, вряд ли она обрела бы ту славу, ради которой Страсберг и стремился во что бы то ни стало залучить ее в свою мастерскую. «Фоксовское» руководство, в общем, трезво оценивало неактерский дар Мэрилин, ее самоигральность животного (напомню давние слова критика Сиднея Филдза о ее «животной энергии»). Другое дело, что Занук также вел свою игру и не желал чрезмерного возвышения Мэрилин, ибо имел собственных кандидаток в «звезды».

Особо примечательна фраза Страсберга о нервозности. Послушать его, так нервозность — не зло, а благо, чуть ли не примета гениальности. Между тем именно в годы тесного контакта со Страсбергом и его «методом» Мэрилин стала частой гостьей психиатров и посещала их кабинеты гораздо интенсивнее (пять раз в неделю), чем занятия «Экторз Стьюдио» (два раза в неделю). Один из психиатров, доктор Милтон Готлиб, описывал ее как «неуверенную в себе, перепуганную жизненной явью, в высшей степени неуравновешенную молодую женщину». Надо ли доказывать, что этюдные занятия Страсберга, основанные на самовозбуждении, могли только нарушить и без того неустойчивое душевное равновесие Мэрилин? Для Мэрилин нервозность, тем более «необыкновенная», вовсе не «признак восприимчивости», а именно показатель неуравновешенности, симптом страха перед жизнью, и заявление Страсберга, будто этим можно «научиться управлять», конечно же, должно было остаться на его совести.

Наконец, еще одной и, пожалуй, наиболее чувствительной для Мэрилин приметой ее новой, нью-йоркской жизни стал роман с одним из крупнейших американских драматургов, Артуром Миллером. Впрочем, сам Миллер отрицал, что вообще имел место роман, да и я, признаться, сначала употребил это слово, скорее, по привычке, ибо как-то не хотелось пользоваться им по отношению к серьезному, творческому человеку, не имевшему к тому времени практически никаких связей с Голливудом и с привычной для Киногорода адюльтерно-скандалезной суетой. Думалось, что романом взаимная увлеченность Миллера и Мэрилин могла быть только для моей героини, женщины, как мы уже убедились, легкомысленной, явно не чуждой и даже охочей до увлечений, своими капризами доводившей, как помним, любовников и мужей то до попыток самоубийства, то до неистовой ярости и всевозможных безрассудств. Но по мере того как знакомился я с историей этого романа самой знаменитой «звезды» Голливуда и самого выдающегося (рядом с Теннесси Уильямсом) американского драматурга, тем все меньше хотелось мне верить публичным изъяснениям в любви автора «Смерти коммивояжера» и «Вида с моста» к прославленной «блондинке с головы до ног» (как сказала однажды Мэрилин сама о себе). Тем более что эти изъяснения, сопровождавшиеся пикантными подробностями, откровенными характеристиками и сомнительными самооправданиями, появились уже post mortem, так сказать, задним числом, когда Мэрилин уже не могла ни ответить, ни возразить, ни согласиться.

На фотографиях он выглядит высоким и худощавым. Не будь он драматургом, Миллера вполне можно было бы принять за атлета: подобной сухопаростью и жилистостью в сочетании с широкой костью, очевидными на всех его изображениях тех лет, отличаются обыкновенно стайеры, люди выносливые, осиливающие даже очень длинные расстояния. (В отличие от Мэрилин, не рожденной ни для длинного, ни для долгого пути, Миллер выдержал множество жизненных гандикапов, не оставивших заметных следов ни на лице его, ни на личности.) Он и впрямь выглядел спортсменом, если бы не лицо — кажущееся изможденным и осунувшимся, словно от долгого и изнурительного бега, оно, однако, озарено откуда-то изнутри светящимся, еле видным, но ощутимым огнем; так пламенеет талант. Миллер талантлив. Улыбается ли он во весь огромный, точно расщелина, рот или прячется в себя под перекрестным огнем фотовспышек, он, кажется, излучает некое знание того непостижимого, что таится в любом из нас. Неудивительно, что восприимчивая, легко поддающаяся любому душевному воздействию Мэрилин вмиг привлеклась на пламя этого ровного и неиссякаемого внутреннего огня: ей показалось, что драматург-атлет знает ее так, как никому, в том числе и ей самой, знать ее не дано. Такого человека в окружении Мэрилин еще не было.

Вообще, фотографии людей, окружавших Мэрилин, куда выразительнее кинохроники. Их характеры, теряющиеся в складках движения кадра и в кадре, на фотографиях ничем не скрыты и не заслонены. Что же до характера Миллера, то на фотографиях Джека Кардифа, Сэма Шоу, Индж Морат и многих иных, кому привелось снимать эту причудливую пару нью-йоркско-голливудского «света», он, будучи и от природы рельефным, теперь, отодвинувшись на десятилетия в историю, стал еще выпуклее, а на некоторых изображениях даже обрел качества живописных портретов. Вот эта-то портретность фотографий Миллера, живописная выпуклость его характера помогают прийти к прелюбопытным выводам. Оказывается, как бы ни разнились и на самом деле разные Артур Миллер и Джо Ди Маджо, на семейном уровне они представляли одно и то же, типовое восприятие семейной жизни. Оба принадлежали к одному типу женатого мужчины, типу, воссозданному на экране Билли Уайлдером в виде Ричарда Шермана — «соломенного вдовца», выбитого из жизненной колеи повседневных привычек и ритуалов. В своем месте я уже говорил, что считаю Шермана фарсовым «двойником» Джо Ди Маджо. Сейчас самое время поставить в этот ряд и Артура Миллера. И дело не только в физиономическом подобии, типологическом сходстве, позволяющем выстроить даже особый ряд, своего рода «список Манон», куда помимо Ди Маджо и Миллера войдут, как увидим, Фрэнк Синатра и Ив Монтан. Дело опять-таки в «конечном результате», в итоге.