государь говорил, что внешнею политикой заведует он сам и считает бунтовщиком всякого, кто с этою политикой не согласен, возлагал ответственность за подпольную интригу главным образом на Н. П. Игнатьева, которому хотелось бы во что бы то ни стало сесть на место Гирса, упоминал, называя их негодяями, о Богдановиче, Татищеве и Ционе как о клевретах Игнатьева и в заключение всего приказывал графу Толстому принять самые энергические меры, чтобы положить конец подобным безобразиям».
Михаил Никифорович запутался в плотной сети международных авантюристов, которые убеждали его в том, что он может с легкостью влиять на политику Франции в пользу сближения двух стран. А агентура Бисмарка, рассматривавшего Каткова как злейшего врага, постаралась в наихудшем свете представить его действия императору. Михаил Никифорович умер среди горя и разочарования, казалось бы, потерпев полное поражение в своей внешнеполитической партии.
Тем удивительней были последующие события. Российская Империя сперва приняла отстаивавшийся Катковым антигерманский покровительственный тариф, а в царских покоях и вовсе зазвучала мелодия «Марсельезы». На недоумения канцлеров монархических центральных держав: как возможно сближение самодержавной монархии и революционной республики? — русские дипломаты отвечали, по сути, катковскими фразами.
«Тот только и может быть нам истинным союзником, кого ход событий сблизит с живыми и существенными интересами нашего отечества, будет ли то президент Соединенных Штатов или богдыхан китайский… мы должны знать только интересы нашего отечества и руководствоваться в наших делах, в наших сближениях и разрывах только нашим долгом перед судьбами России» — писал М. Н. Катков в 1887 году.
Характерно в этом смысле объяснение русского советника Г. Л. Кантакузена с министром иностранных дел АвстроВенгрии графом Г. Кальноки (кстати, одним из главных «антигероев» катковской публицистики последних лет): «Конечно никто из тех, кто слушал звуки „Марсельезы“ в присутствии нашего монарха и его французских гостей, не старался найти в этой музыке что-либо иное, кроме как звуки национального гимна великой державы, делающей всё возможное для выражения почтения его императорскому величеству и своих симпатий к России». Это место письма князя Кантакузена удостоилось высочайшей пометы: «Совершенно верно».
Впрочем, при обсуждении «профранцузской» ориентации Каткова зачастую забывают, что он ориентировался не на французских радикалов-республиканцев, а, напротив, на центристские и правые слои Франции, буланжистов и будущих антидрейфусаров, таких, как знаменитый поэт-националист Поль Дерулед, приехавший на катковские похороны. Дерулед по приезде в Москву возложил на могилу Каткова «роскошный, художественно сделанный венок из желтых иммортелей, перевитых национальными русскими и французскими лентами»; после одной из панихид он выступил с большой речью. Если бы удержалась катковская тенденция влиять на французскую политику вместо того, чтобы приспосабливаться к ней, как знать — не была ли бы союзницей России значительно более «правая» Франция, нежели та, в которой главным «тигром» был враг П. Деруледа — Ж. Клемансо.
Трудно сказать, злом или благом для России была последняя битва Каткова — битва за русско-французский союз.
Как бы развернулась история, если бы Россия не вступила в Первую мировую войну? Но нельзя не отдать должное воле и масштабу политической мысли Каткова — он направлял курс российской политики даже из гроба.
Настоящим триумфом катковской идеологии стала столыпинская эпоха: сочетание охранительства и прогрессизма, которое наверняка привело бы Михаила Никифоровича в восторг; поднятие на щит принципа национальной политики и чёткое проведение её в Западном крае; наступление на крестьянскую общину; развитие железнодорожной инфраструктуры. Даже риторический строй речей П. Столыпина, пожалуй — величайшего политического оратора в русской истории, перекликается именно с публицистикой редактора «Московских ведомостей».
Казалось, последовавший вскоре революционный провал России должен был покончить с памятью о Каткове навсегда. Могила его в Свято-Алексеевском девичьем монастыре была уничтожена, а кости, если верить преданиям старых прихожан, подвергнуты коммунистическими активистами нарочитому глумлению.
«Октябрьская революция» наглядно опровергала риторику публициста о том, что «Россия есть страна самая антиреволюционная в целом мире». А её вождь Владимир Ульянов был воплощенной насмешкой над катковской образовательной реформой.
«Дело не в том только, чтобы понимать дух древних авторов, а в том, чтобы с ранних лет привыкнуть к упорному и последовательному умственному труду. И я не отвергаю, что в России много умных людей; только и из них очень немногие умеют продержать пять минут в голове одну и ту же мысль», — обосновывал Михаил Никифорович свой классицизм.
Никто не мог бы упрекнуть золотого медалиста симбирской гимназии, у которого всегда было «Из греческого — пять! Из латыни — пять!», в неумении держать в голове одну и ту же мысль и в неспособности концентрироваться на главном. Однако предметом этой концентрации стали не Фукидид и Цицерон, не русская национальная история и культура (приобщения к которым, как горестно сокрушался В. Розанов, катковская гимназия и не предполагала), а идеи А. Герцена, Н. Чернышевского и К. Маркса. В ленинском плане монументальной пропаганды числились, конечно, братья Гракхи и Брут, но это, скорее, наследие Французской Революции, нежели катковских гимназий. Наложение «Комментариев о Галльской войне» на «четвёртый сон Веры Павловны Розальской» в числе прочих плодов породило концентрированный нигилизм, который убил всё остальное.
Можно было бы предположить, что в советский период М. Катков навсегда останется забытым реакционером, чей карикатурный портрет будет выложен центонами[25] из ленинских цитат. Но вот в 1978 году В. А. Твардовская выпускает классическую монографию «Идеология пореформенного самодержавия». В ней дочь великого поэта А. Т. Твардовского, выпускавшего здесь же, в двух шагах от былой резиденции Каткова, культовый для советской либеральной интеллигенции журнал «Новый мир», с редкой для второй половины «застоя» публицистической страстностью начинает бичевать позабытого издателя газет за крестовый поход против «нашей иностранной интеллигенции», предпринятый им в апреле 1878 года по случаю выступления «охотнорядцев». За неожиданно страстными для работы, посвященной событиям столетней давности, оценками («бесталанные, низкие и злобные выученики», «невежественный реакционер», «жалкая попытка дискредитации») виден второй смысл, обращенный к куда более близким событиям преследования «советской» интеллигенции, недовольной властью.
Проходит ещё тридцать лет и главный государственный пропагандист Империи возвращается в оборот государственной пропаганды новой России. 31 августа 2008 года, вскоре после «пятидневной войны» Дмитрий Киселев в телепрограмме «Вести» в контексте антирусофобской полемики вдруг начал цитировать Каткова: «Вслед за Тютчевым о внутрироссийской русофобии как о настоящем предательстве писал и известный публицист XIX века Михаил Никифорович Катков: „Наша интеллигенция выбивается из сил, желая показать себя как можно менее русскою, полагая, что в этом-то и состоит европеизм. Но европейская интеллигенция так не мыслит. Наше варварство в нашей иностранной интеллигенции. Истинное варварство ходит у нас не в сером армяке, а больше во фраке и даже в белых перчатках“».
Антиреволюционная и антилиберальная полемика Каткова и его единомышленников в одночасье ожила, когда оказалось, что современное государство вполне